Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Мы с нетерпением ждали августа. Он наступил наконец, наступил в день, когда стали съезжаться воспитанницы с каникул. Мы сидели у открытых окон дортуара, в обычное время всегда запертого в течение целого дня, и весело глядели, как, громыхая колесами по мощеному двору, подъезжали к парадному подъезду пролетки, из которых весело выпрыгивали сопровождаемые родными воспитанницы, наряженные в хорошенькие летние платья и соломенные шляпки. <...>

В декабре начались у нас выпускные экзамены. Обставлены они были с большой торжественностью и сошли прекрасно. На экзамене Закона Божия присутствовал викарный преосвященный Л. По окончании экзамена одна из воспитанниц поднесла ему атласную вышитую подушку, прося его преосвященство удостоить принять в дар нашу работу. Преосвященный принял из ее рук подушку, наклонил, благодаря, голову и сказал тихим и приятным голосом, медленно выговаривая слова: «Когда после трудов я буду преклонять голову на вашу подушку, я буду вспоминать, что над нею склонялись и ваши головки». Мы были очарованы преосвященным и манерой, в которую он облек свою благодарность, но в то же время улыбались чуть-чуть: наши головки не склонялись, к сожалению, над подушкой — ее купила maman, сама ездила по магазинам и была очень озабочена ее выбором.

По окончании экзаменов в приемной зале собрался педагогический совет. Он был обставлен с большими предосторожностями: наш класс заперли, а нас отвели в дортуар и строго следили за тем, чтобы мы не спускались в средний коридор. На совете присутствовали обе наши классные дамы, оставив нас под надзором дамы другого класса. Мы узнали впоследствии, что совет был очень бурен. Речь шла главным образом обо мне: учителя стояли за то, чтобы мне дана была золотая медаль; настойчиво сопротивлялась этому maman, ссылаясь главным образом на то место моего дневника, где я говорила, что учусь не ради золотой медали, которая мне и не нужна. Голос maman одержал верх: золотые медали были присуждены трем первым ученицам (я была четвертая) и четыре серебряных — лучшим за ними.

Награды раздавались в день выпуска в присутствии <...> инспектора, начальницы и родных. Никто из учителей не присутствовал на акте, кроме батюшки. Мы были уже в своих платьях, и разные оттенки цветов странно пестрели на фоне коричневых платьев стоявших рядами воспитанниц других классов. <...>

Получив аттестат, я заглянула в него. Там стояло: «При очень хорошем поведении оказала успехи отличные» — по всем предметам. <...>

К шести часам приехал мой отец; и вслед за другими и я покинула институт навсегда. Усаживаясь в сани рядом с отцом и бросая последний взгляд на желтые стены института, я не чувствовала к нему ненависти и ценила в нем многое и многое, вынесенное из него, сохранила на всю жизнь.

Лишение золотой медали не повлияло на мою судьбу: я имела два хороших места гувернантки, а затем была учительницей в прогимназии. Ревизовавший ее директор сказал, чтобы я представила попечителю округа свой аттестат и просила о выдаче диплома. Диплом был выдан, очень хорошее поведение заменено отличным, и мне дано звание домашней наставницы и право преподавать все предметы, кроме Закона Божия...

N-Дома и в институте (Из воспоминании конца 50-х и начала 60-х годов) // Русская школа. 1903. № 7/8. С. 144— 178;

№9. С. 61-88.

Московское Александровское училище

Ф. Левицкая Из воспоминаний

Мы были в выпускном, 1-м классе, когда <в 1865 г.> умер наследник Николай Александрович. По рукам первоклассниц ходили французские письма какой-то фрейлины из-за границы, в которых она трогательно описывала последние дни, часы и последние слова покойного цесаревича, а также фотографическая карточка, изображавшая его, больного и худого, сидящим на стуле, за спинкой которого, положив на нее руку, стояла его августейшая невеста, молодая и очаровательная <датская> принцесса Дагмара. Каким образом попали в институт письма фрейлины, написанные к кому-то из родных или знакомых, и фотография — я не знаю хорошенько: кажется, через одну из наших классных дам, но мы читали их с жадностью и горько плакали. Горько плакали и на панихидах, которые служились в нашей домовой церкви: такая глубокая жалость охватывала сердце при мысли о безвременной кончине наследника, которому судьба сулила, казалось, столько счастья: один из самых могущественных престолов и прелестную юную невесту.

Великим постом в институте разнеслась молва, что государя <Александра Николаевича> ожидают весною в Москву, которой он хочет показать своего нового наследника, великого князя Александра Александровича. Из французских писем мы знали кое-что и о нем: говорилось о том, какое совершенно неожиданное счастье выпало на его долю и как он вполне достоин его по своим высоким нравственным качествам. «Он достойнее меня», — сказал будто бы умирающий наследник, указывая на него глубоко огорченному отцу.