Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

А между тем Лобанов более, чем кто другой, мог влиять на нас и учить нас. Помню, как однажды он вызвал одну из плохоньких учениц. Речь шла об амальгаме. «...И покрывают амальгамою заднюю часть его» (то есть зеркала), — говорит воспитанница. Лобанов откидывается на спинку стула, насмешливо прищуривает глаза и спрашивает: «Заднюю часть кого?» У всех нас стояло в тетрадях то именно выражение, которое употребила воспитанница, но никто не заметил его нелогичности. Насмешливый вопрос Лобанова заставил нас обдумывать слова и выражения и повлиял на нас гораздо быстрее, чем могли бы повлиять несколько уроков русского языка, где все замыкалось в известные рамки и вертелось на одних и тех же классических выражениях.

Чувство раздражения, поднявшееся у меня против Лобанова, с течением времени усиливалось все более и более; чем выше ставила я его прежде, тем суровее относилась к нему теперь. Он был приятелем с <учителем георгафии> Кейзером, и в перемену они, обыкновенно, прохаживались вместе, один — шагая медленно и небрежно, равнодушный, по-видимому, ко всему, другой — все зорко окидывая быстрым взглядом живых глаз и сейчас же безошибочно уясняя себе положение.

Я никогда не ставила Кейзера на одинаковую высоту с Лобановым, почему и не чувствовала к нему раздражения, но то, что он видел в каждой из нас не только ученицу, но и молодую девушку, возмущало меня. Во мне пробудилось желание осмеять Лобанова и Кейзера, сыграть с ними злую шутку. О своих планах я сообщила одной из наиболее близких мне подруг, умненькой и насмешливой Кате Быстрицкой, решительной и смелой во всем. Она была одной из «обожательниц» Лобанова, кокетничала немножко и с Кейзером, но с удовольствием ухватилась за идею посмеяться над ними. С нею вместе мы составили два письма одного и того же содержания, одно к Кейзеру, другое к Лобанову: «Мужа нет дома. Жду тебя в 6 часов вечера. Вся твоя З. Дмитровка, дом Егорова».

Лобанов, которому я часто подавала лекции, знал мой почерк; поэтому переписать письма взялась Катя, удачно изменившая на всякий случай почерк, мало, впрочем, известный Лобанову и совсем незнакомый Кейзеру.

Трудность теперь была в том, как опустить письма в почтовый ящик, так как ни одна воспитанница не решилась бы просить об этом родных, чтобы не возбудить их подозрений. Оставалось одно — обратиться к истопнику, который исполнял все секретные поручения воспитанниц, покупал для них в известных фотографиях карточки учителей, отправлял письма, которые не должны были попасть на глаза классной даме, и т.п., и которому, если бы это открылось, грозила потеря места, — но устроить это было далеко не легко. <...> Истопник, лохматый мужик громадного роста, попадался нам на глаза очень редко; жил он в каморке внизу, у самого конца лестницы, ведшей в столовую. Чтобы застать его наверняка дома и передать письма, не попавшись при этом никому, надо было спуститься в его конуру часов в пять утра. <...>

У истопника я не была еще ни разу и вообще не имела с ним никаких дел, но, получив от воспитанниц все нужные указания и сведения, решила на другой день утром спуститься в его каморку сама. А пока вечером все мы были очень возбуждены и весело хохотали, рисуя себе, как неприятно будут удивлены и сконфужены Лобанов и Кейзер, когда столкнутся у указанного дома и узнают, что каждый из них получил письмо такого же содержания. Мысль о том, что письмо может попасть в руки жены Лобанова, взволновать ее и вызвать историю, не приходила нам в голову; не приходило в голову и того, что ни один из них не покажет такого письма другому и не пойдет по совершенно неизвестному адресу, названному нам одной из воспитанниц, родители которой жили в Москве.

На другой день я проспала: было уже без четверти шесть, когда я проснулась. Накинув поспешно блузу, я быстро спустилась с лестницы, проскользнула к истопнику и отдала ему письма и двугривенный на чай за хлопоты. Я уже вышла из его темной, сплошь заваленной дровами каморки и поднялась почти до первой площадки, откуда оставался только один подъем до классного коридора, попасться в котором в неурочное время хотя и считалось преступлением, но не особенно важным, когда из-за заворота лестницы навстречу мне появилась с подносом в руках и графином воды на нем фигура девушки, прислуживавшей Антонине Александровне, дежурившей у нас в тот день. Она пристально посмотрела на меня, но не сказала ни слова. Встреча эта была мне неприятна. Скажет она или не скажет Антонине Александровне? И если скажет, как распорядится Дементьева, всегда еле заметная и бесхарактерная?

Вернувшись в дортуар, я рассказала подругам о случившемся. С угрюмыми лицами все спешили одеваться, не ожидая ничего хорошего. Задолго до последнего звонка в дортуаре появилась Антонина Александровна. Лицо ее было строго, и от нее веяло холодом и величием.

― Васильева, — спросила она, — зачем вы были внизу?

Я потеряла французскую грамматику и искала ее в столовой, — отвечала я с развязным спокойствием. — Я была вчера дежурной по кухне и думала, что забыла книгу на окне в зале.