Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Не сказав ни слова, Антонина Александровна вышла из дортуара и пошла докладывать maman.

Погодя немного меня позвали к maman.

― Зачем ходили вы вниз? — спросила она меня.

Я сказала опять, что ходила искать книгу.

― Неправда, — возразила maman, — вы ходили отправлять письмо.

Я молчала.

― Кому отправили вы письмо? — спросила она погодя.

Я сказала, что родным.

Письма родным отправлялись не иначе как через классную даму, причем подавались ей незапечатанными; тайная отправка писем наказывалась строго. Я не знаю, поверила ли maman, что я писала родным, или письма мои успели перехватить у истопника, но по ее распоряжению на меня надели затрапезный фартук — самое высшее наказание, кроме исключения из института, — и повели вместе с классом в столовую, где я должна была пить чай и обедать за отдельным столом, поставленным на виду у всех. Фартук я носила в течение нескольких дней и сидела в нем на уроках, в том числе и на уроке Кейзера. Учителя, казалось, не обращали на него никакого внимания и в обращении со мной не выказывали ни малейшей разницы, но вызывать меня избегали. Я смотрела всем прямо в глаза и всеми силами старалась не выказать ни малейшего смущения, но внутри меня все клокотало, и я чувствовала, как холодели у меня руки и мрачно загорались глаза.

Особенно трудно было мне скрывать свое волнение на уроке Кейзера, не потому, что бы я стыдилась того, что он видит меня в затрапезном фартуке, — нет, за тем, что клокотало во мне, я уже не чувствовала стыда, — но я думала все время: «Получил Кейзер письмо!» — и мучилась мыслью о том, что он тотчас же догадается по клейму ближайшего к институту почтового отделения на письме и по затрапезному фартуку, надетому на меня, что письмо написала я. Мысль об этом не покидала меня в продолжение всего урока и наполняла мучительным стыдом.

Видя меня в затрапезном фартуке, классные дамы, враждебные Бобровой, торжествовали: они получили удовлетворение за упреки, которые некогда делала их классам maman, всегда приводившая в пример меня. Насмешливо и с нескрываемым злорадством смотрели они на меня, а на другой день и на Екатерину Дмитриевну. Вступив на дежурство, она не сказала мне ни слова по поводу затрапезного фартука, но лицо ее, когда быстрым и нервным шагом она вела нас в столовую, было серьезнее и бледнее обыкновенного, да видно было, как гневно раздувались ее ноздри.

После истории с затрапезным фартуком во время пребывания моего во 2-м классе не произошло более ничего особенного. Мы благополучно перешли в 1-й класс и были огорчены только тем, что лишились одной из своих подруг: Оля Зеленецкая, одна из очень хороших учениц, была оставлена по молодости лет во 2-м классе, несмотря на горькие ее слезы. Здесь, впрочем, она скоро стала второю ученицей и окончила курс с золотой медалью.

Первый класс простором и обилием света напоминал 3-й, но носил более серьезный характер, так как здесь помещался физический кабинет, то есть большой шкап с физическими приборами. С этими приборами знакомы мы были плохо, потому что видали их мельком только во время уроков физики, но обладание физическим кабинетом составляло тем не менее большую гордость первоклассниц и было предметом зависти других классов. Окна класса выходили в сад; летом рамы, защищенные до половины железными решетками, оставались в тихую погоду открытыми в течение всего урока.

Шалости, беспокойное брожение, замечавшиеся во 2-м классе, где то, что мы большие, мы видели главным образом только в присвоении себе больше свободы и в стремлении на глазах у младших нарушать, где можно, дисциплину, — исчезли почти совсем. Мы стали действительно большими девушками, держали себя солидно и серьезно и усердно учились, готовясь весь год к ожидавшим нас в декабре выпускным экзаменам. <...>

Я училась все так же хорошо и вела себя безукоризненно. Maman, безразличная ко мне во 2-м классе, в 1-м стала относиться ко мне с прежней благосклонностью. <...>

Летом стали первый раз отпускать из института на каникулы. Право это не распространялось на выпускных: мы должны были готовиться к экзаменам и по некоторым предметам ученье продолжалось и летом, причем учителя занимались с нами то в саду, то в классе. К концу лета занятия прекратились, и те воспитанницы, родители которых жили в Москве, были отпущены до возобновления учения домой.

Оставшиеся в институте проводили время томительно и скучно. Лето, однообразно и монотонно тянувшееся день заднем, надоело нам порядком; опостылел и сад, в котором мы знали каждое дерево, каждый кустик и уголок. Листья этих кустиков и деревьев, зеленые и сочные в начале лета, теперь потемнели от пыли, огрубели, состарились. Ходить по дорожкам не было тоже охоты: почти на каждой из них виднелись большие столы с сидевшими вокруг них воспитанницами и классной дамой во главе и слышались почти одни и те же слова и фразы.