Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Средних лет особа, с большими глазами навыкат и светлыми волосами, спущенными на некрасивый лоб, поспешно двинувшаяся навстречу инспектрисе, нисколько не походила на классную даму. Если бы не синее форменное платье, по наружности, лишенной ума и благородства, и по размашистым манерам, в которых не было ничего женственного, ее можно было бы принять скорее за нянюшку из небогатой семьи. Она сердито взглянула на меня и показала на единственное свободное место на последней скамейке у печки. Все головы разом обернулись на меня, послышались смех и замечания.

― Ш-ш! — грозно окрикнула Ольга Ивановна, проводив инспектрису и направляясь к своему столику, откуда были у нее перед глазами весь класс и учительский стол.

Дверь отворилась. Быстрыми и твердыми шагами, кланяясь на ходу вставшим на своих местах, приседавшим воспитанницам, вошел учитель, молодой рыжеватый немец. Он сел за свой столик и развернул журнал. Подошедшая к нему дежурная воспитанница, указывая на последнюю строку, где была уже вписана моя фамилия, сообщила ему, что к ним в класс поступила новенькая.^

― Fraulein Wassilieff...[106]— обратился ко мне немец с каким-то вопросом.

Я вообще плохо понимала по-немецки и не сразу поняла громко и быстро говорившего немца.

― Je ne parle pas allemande, monsieur[107], — отвечала я, приподнявшись, не зная, говорит ли немец по-русски.

― Sie verstehen aber deutsch?[108] — так же громко спрашивает немец. Его молодое красноватое лицо кажется мне ужасно свирепым, может быть, благодаря топырящимся рыжим усам.

― Très peu[109].

Он по-немецки, прибегая при моем затруднении к французскому языку, продолжает задавать мне вопросы, стараясь выяснить мои познания. Я выбиваюсь из сил, чтобы понять, что он спрашивает, и отвечаю ему по-французски.

Затем он встает и начинает спрашивать других воспитанниц <...>. Я ничего не понимаю и сижу, как дурочка; его быстрый немецкий говор и сердитый вид наводят на меня ужас, а затем я начинаю чувствовать скуку и голод и жду с нетерпением окончания томительного урока; от непривычного напряжения, духоты в классе и жары от печки голова у меня разбаливается сильнее.

Раздается наконец звонок. Эйлер уходит, провожаемый реверансами вставших воспитанниц, а нас ставят в пары и ведут обедать в столовую, которая помещается в нижнем этаже. Я стою в самой последней паре, с самой высокой в классе, рыженькой голубоглазой Косаревой, розовое лицо которой, покрытое веснушками, дышит задором, умом и насмешкой.

После обеда нас приводят опять в класс. Желающие идут в ярко освещенный коридор и прохаживаются там парами. Косарева берет меня под руку и увлекает в коридор. Она показывает меня, как диковинку, прохаживающимся воспитанницам четырех старших классов. Медленно двигаясь рука об руку, мы поминутно останавливаемся, чтобы удовлетворить чье-нибудь любопытство.

Время от времени к нам подходит какая-нибудь воспитанница. Ласково заглядывая мне в глаза и улыбаясь, она кладет свою руку мне на руку около локтя, спрашивает, сколько мне лет, как меня зовут, откуда я, и в то же время крепко впивается двумя пальцами в мякоть моей руки и щиплет изо всех сил. Я коротко отвечаю на ее вопросы, не делаю ни малейшего движения, не отнимаю руки и только злыми, полными презрения и негодования глазами гляжу в ее ласково улыбающееся лицо и думаю: «Вот они — ангелы».

Исщипав до синяков мне руку, меня оставляют наконец в покое. Мне и в голову не приходит, что я одержала в некотором роде победу, и только позже я узнала, что, следуя институтскому обычаю, воспитанницы испытывали меня щипками и что я заслужила их уважение, потому что не взвизгнула, не заплакала и не побежала жаловаться классной даме.

К вечеру я чувствовала себя совсем разбитой впечатлениями пережитого дня; от непривычного сидения навытяжку и корсета, который дома я надевала только в исключительных случаях, у меня болели грудь и спина. Поэтому, лишь только привели нас в дортуар, помещавшийся в верхнем этаже, я поспешила раздеться и лечь на указанную мне постель.

Уснуть, однако, мне не удалось: на соседних кроватях поднялась возня, послышался визг и смех. Больше всех визжала и дурила Косарева, оказавшаяся моей соседкой слева, — присутствие новенькой, очевидно, действовало на нее возбуждающим образом. Скоро она принялась тормошить и меня; когда же я попросила ее оставить меня в покое, потому что у меня болит голова, она перепрыгнула на мою постель и принялась сдергивать одеяло с другой моей соседки и тащить ее за ноги.

Возня эта раздражала меня, и я была очень рада, когда на пороге своей комнаты появилась Ольга Ивановна и грозно крикнула:

— Silence![110]

Косарева угомонилась, однако, не сразу: время от времени, тихонько смеясь и фыркая, она пробовала дергать меня за одеяло, но я притворилась спящею и не шевелилась.

Наконец в дортуаре, слабо освещенном одной лампою, все мало-помалу затихло; ровное дыхание доносилось и с кровати Косаревой, но я не могла заснуть: нервы у меня были взбудоражены, и мне захотелось плакать. <...>