Инга

Сначала ему казалось, и хватит, этого юного обожания вполне хватит, чтоб возвыситься, почувствовать себя полубогом, как раньше. Склониться к ее любящему лицу, оберегая, чтоб видела, как милостив может быть полубог. Но его милость превратила темное загадочное лицо, полное страсти, в обычную счастливую девичью мордочку. Ей, оказывается, хватило того, что он будто старший брат. С невинными вполне поцелуями и объятьями. Она с ним в безопасности. И теперь нежится она, не он. Будто ребенок, что вертится на отцовских руках, трогая листья и предметы, спрашивает, слушает, заливаясь счастливым смехом. Разве этого он хотел от смуглого лица с глубокими глазами античной страдалицы? От быстрого тела, такого взрослого в своей непоколебимой невинности. Там в пещере подумал, да она такая же. Как прочие. Задрожала, прикрывая тяжелыми веками глаза, выгнулась, обмякая в сильных руках. Думал, это начало. Шаг за шагом, пока он будет рядом — изображать из себя старшего брата, она станет сгорать, приближаясь сама, трогая лапкой и замирая, лукаво проверяя — отзовется ли. И если нет, нужно сделать еще один шажок и тронуть еще раз. Теплее, еще теплее, откровеннее… Это Наташка так кричала, когда ревновала его к первым, к девочкам, которых писал. Не видишь, что ли, кричала, и хватала на руки ревущую Лильку, она уже начала, трогает лапкой. Ходит кругами и трогает. А он смеялся, довольный, купался в женской любви. Женском внимании.

— Черт! — встал и заходил по комнате, вытирая пот, выступающий на груди, — черт и черт!

Только сейчас подумал, сейчас дошло. Эти, почти ровесницы Инги, что трогали лапкой, часто дышали, закрывая глаза, клонились к нему, когда подходил, мягко поправляя руку или выставленную ножку, и они, наверное, врали? Если при созревшем женском теле, ей — девочке хватает просто влюбленности, почему он решил, что в этом она тоже странная и особенная? Девчонки, студентки, каждой было что-то нужно. Кому-то статус любовницы столичного художника, кому-то спасение от скуки и походы в пафосные кабаки, поездки, а кому-то — замолвить словечко в институте… А эта — просто не врет.

— Приятные открытия…

Нет, попытался убедить себя, отражаясь по пояс в зеркале у двери. Я молод, красив. Широкие плечи, хороший торс, бедра сильные, ноги прямые. Ну, тридцать девять, да. Девочке-то соврал, убавив пару лет.

Он криво улыбнулся отражению.

Но помнится, пятнадцать лет тому был точно такой же! Абсолютно такой! А легкая седина, еле заметная, нитками, даже прибавляет шарма. Так думал еще вчера.

В дверь деликатно постукали.

— Петр Игорич… Вы ужинать будете ли? Или позжее сделать?

Антонина топталась в коридорчике и, спросив, притихла, видно, пытаясь услышать, что он делает.

Каменев метнулся от зеркала к столу, чтоб голос не прозвучал у самого ее уха.

— Попозже, Тонечка, спасибо. Я еще прогуляюсь выйду. Через часок.

За дверью шумно вздохнули.

— Вы поспите пока, — с интимным смешком сказала хозяйка, — оно же жарко, ляжьте и поспите. А я и разбужу…

Петр промычал что-то невнятное, вроде уже лег и спит. Оседлал стул и мрачно уставился в стену. Уговаривай себя, старый кокет, угу. А вот хозяйка, сорокалетняя Тонечка отчаянно стреляет глазами, и в тот день, когда узнала про их дружбу с Ингой, он торжественно получил на ужин смертельно пережаренные и пересоленные баклажаны. Ах да, еще хлопанье дверями и кислый тонечкин вид, ледяные взгляды мимо. Было б тебе двадцать, думаешь, предъявляла бы права?

Петр стащил шорты и снова лег, закидывая руки за голову и с беспокойством осматривая живот. Втягивая его, надул щеки. Так, прекратить на ночь жрать, вообще. И бегать, что ли… Но это все дома, как приедет.

Спохватившись, со стыдом подумал, мысли снова убежали в какие-то мелочи, и вместо высоких страданий об утерянном вдохновении он, оказывается, страдает по впалому мальчишескому животу. И снова — черт и черт.

… А ведь было у нее такое лицо, на которое он повелся. Тогда, на стоянке, когда перепугалась и кинулась, черной с зеленью птицей, взмахивая руками и защищая его, своего любимого. Ты говорит, меня спас. А сама бросилась отчаянно, сведя темные брови и раскрывая рот, будто сейчас закричит, нет, исторгнет вопль. Она создана для страданий. Их ему пить с прекрасного, искаженного болью лица. А не щенячье счастье влюбленной и обласканной девочки. Оказывается, все просто? А главное, в его, Каменева, силах. И не просто в силах. Кто еще наполнит ее сверкающим могучим горем, сделает значительной и великолепной? Кто, как не тот, кого она полюбила всем своим честным горячим сердечком…

Петр сладко потянулся, напрягая ноги и поджимая пальцы, обмяк, глядя в окно на зеленый с желтым вечерний свет, пронизывающий виноградные листья. Зевнул. Закрыл глаза и задремал.

Тоня разбудит. И через пару часов он будет с Ингой. Впереди еще две ночи. Нынешняя, и — последняя. Так значительно звучит — последняя ночь. Вот прекрасный сюжет для мощной картины.

12