Инга

«Вот ложь… А что будет, если я сейчас скажу ей — правду? О том, что не люблю и что использую, крутя в руках и обдумывая, как бы успеть до отъезда выжать побольше, для себя. О том, что могу, не прикладывая особенных усилий, сорвать ее с места, вынудить полететь в столицу и там служить мне, пока не иссякнет эта дивная сила, которую она привезет с собой. Как изменится ее лицо — от правды? И разве я буду виноват, ведь скажу — правду!»

Инга кусала губы, обдумывая то, что сказал. Он художник, он мучается, пока рисовал свои этюды, так много рассказывал ей о том, как нелегко ему, о кризисе, о поисках. И как помочь? Могла бы, все отдала, лишь бы у него все наладилось. Конечно, она убежит ночью из спальни. Можно просто поговорить с Вивой, но после той беседы насчет Горчика, Инга вдруг поняла, ее безропотная бабушка уже на пределе. Вдруг она просто запретит? Если бы Инга делала это для себя, но страдает Петр, ему нужно помочь.

— Я выйду, — сказала она, — и не буду говорить с Вивой. Мне только до света надо вернуться, чтоб ничего ей не объяснять. Она поздно встает, но когда светло, меня увидят, понимаешь? Так что я могу до четырех, наверное, утра. С тобой. И сегодня. И — завтра.

— Ты моя героиня, Инга, храбрый цыпленок. Чудесно.

Он хотел еще говорить, но вдруг замер, увидев внутри себя — ее, эту картину, о которой наспех придумывал. Сбитые простыни на постели, окно, цедится через виноград зеленый утренний свет. И смуглая фигурка, обрисованная этим зеленоватым светом, сидит, поджав ноги и опираясь на руки, подалась вперед, глядит на невидимого зрителю мужчину, что конечно — уходит, не остается, с ней, такой еще маленькой, с вырванным сердцем. Темное, полное страдания лицо, глубокие глаза, следящие за уверенными шагами (одевается, приглаживает волосы, стряхивает с рукава перышко), груди, чуть некрасиво повисшие от того, что ссутулены плечи. Взгляд исподлобья и сильно прикушенная пухлая губа.

Если сумеет, выйдет шедевр. Надо суметь!

— Что?..

— Я говорю, я не знаю, где. Только если ты найдешь, наверное, сегодня уже не получится, — она говорила виновато, перебирая край платья пальцами.

Музыка играла тихо, вокруг топтались парочки, покачиваясь, как на палубе.

Медленно, в такт музыке к Инге пришло воспоминание о недавнем. Узкая пустая комната, скрытая от всех. Кроме Сережи Горчика, у которого есть ключи. Который друг. Он обязан понять, если она попросит, скажет правду о том, для чего ей. И что очень-очень нужно. Для Петра. Для его картины.

Она открыла рот, а горячая краска кинулась в лицо, заливая скулы и шею. Но не успела, с облегчением обмякая на легком стуле.

— Почему же не получится, — раздумчиво проговорил Петр и вдруг встал, нетерпеливо жестом поднимая и ее, — ну-ка, пойдем.

Быстро шел вдоль столиков и вывесок, она почти бежала следом, и у входа на поперечную улицу, уходящую к склону, тоже нарядную, освещенную цветными фонарями, остановился.

— Сколько сейчас? Десять, одиннадцатый час. Беги домой, когда бабушка ложится?

— Наверное, уже легла. Читает. В одиннадцать она гасит свет, ну если я уже дома.

— Прекрасно. Вон тот отельчик, как его, «Прибой» да?

— Это Никиты Алешина был, он его продал, теперь там чужие.

— Я сейчас пойду и сниму там номер, на пару дней. Все одно деньги остались, не потрачу, думал, с собой увезти остатки роскоши. А у него в номерах все входы отдельные. У меня там друзья жили, тем летом. Тебя никто не увидит. Я за тобой приду, к окошку.

Он снова посмотрел на часы.

— Допустим, в двенадцать. Пойдет? Ладно, в полпервого. Выскочишь, поймаю. А к утру доставлю обратно. В целости и сохранности. Поспишь и потом днем снова, будешь позировать.

Он нетерпеливо переминался, ерошил волосы, пощипывал бороду. Спохватившись, спросил:

— Тебя сейчас-то проводить?

Она помотала головой.

— Еще не поздно, я дойду.

— Отлично. Беги.

Поймал ее руку, дурачась, прижал к губам, целуя. И уже поднывая внутри от нетерпения, мягко оттолкнул.

Инга шагнула, отпуская его пальцы. И Петр зашагал в гору, выходя в свет фонарей и пропадая в тени. Встал у кружевной чугунной калитки с полукруглой нарядной вывеской сверху. И открыв, пропал в просторном дворе, где уже были убраны навесы и столики летнего ресторанчика при отеле.

Она медленно пошла обратно, пытаясь разобраться, почему внутри стало так нехорошо и кисло. Наверное, это из-за Вивы. Бабушка ей доверяет, как никто. Любая мать или бабка в поселке давно бы уже наорала, запретила, пугая «в подоле принесешь, через соседей потом как жить!». Ее Вива не такая. И разве же можно ей все это снова, что было когда-то с мамой Зоей? Но если бы не было тогда Зойкиного нахального упрямства, не было сейчас и ее — Инги. Ее любви, ее счастья. Как так? И точно это правильно? А может, все равно было бы, но чуть-чуть попозже, как у всех? Или тогда родилась бы совсем не Инга, а другой у Зои ребенок?