Инга

— В отца пошел, — рассказывал Саныч, стараясь Виву успокоить, и получается, вроде как защищая мальчика, — отца его жена, Валентина, прям со свету сживала. Есть такие дурные бабы, рот откроет и с визгами. А с Иваном рази ж так можно? Я с ним на судоремонтном работал, ну то давно еще. Когда Сережка еще в коляске ездил. Сидим, курим, и тут оп — тащит она коляску, за проходной. И Ванька аж на глазах с лица спадает. Окурок кинет и бегом к ней, чтоб значит, подальше увести, чтоб мы не слыхали. А попробуй не услыхай. Что сирена пароходная. Так что у них одно за другое цеплялось. Чем громче Валька орет, тем Ванька позже домой, а чем он позже, тем больше орет. Ну и сбежал он от нее. С буфетчицей, что на прогулочном на практике была. Молодая девка, большая, молчала все время. Глаза телячьи, опустит, подымет, и — молчит. Я так думаю, этим своим молчанием она его и приклеила. Ну, може и любовь. А Валька как с цепи сорвалась, докажу сволочу бывшему, что я краля хоть куда. Так что, пока Серега слезьми заходился, она все по набережной бегала. И щас вот. Тоже.

Саныч положил на скатерть большую руку и растопырил пальцы. Мерно перечисляя, прижимал к ладони по одному.

— Драться в школе — ну то с первого ж класса. Так? Кажен год убегал, пока вот не вошел в возраст. Думаю, к отцу стремился. А где ж его щас найдешь уже — отца-то. Еще что? Мелочь воровал в раздевалке. Подрос, стал ганжу толкать, ну, пару раз прищемили, вроде перестал, а то ж и сесть можно.

Он посмотрел на четыре прижатых пальца. Сообщил дальше:

— А дерется так до сих пор. И как начнет, себя не помнит, упрямый что отец, а злой, получается, весь в мамашу.

Большой палец все еще торчал и Саныч, прижав и его, договорил неловко:

— С девками там еще возня.

— Какая возня? — упавшим голосом спросила Вива.

— Ты вроде с неба свалилась, не помнишь, тем летом милиция приезжала? Спрашивали тута всех. Какая-то аж там, за Евпаторией, прибежала в милицию, писала вроде заявление.

— Ну, сказал. Где мы и где та Евпатория!

— Ага. Тока она написала, что с поселка Лесного парни. Пацаны ж все лето ездиют туда, к дайверам. Мол, словили ее, и хотели на дачи утащить, да она удрала, упросилась в машину и от них в самый Симферополь, сразу там в милицию. Гоняли парней в ментовку. А не узнала никого.

— Вот видишь!

— Вижу, — согласился Саныч, — а только Горчик тогда, узнал, что приехали, так на неделю и пропал. Девка ж что, она домой поехала, на севера куда-то. Станут они его ждать?

Вива покрутила полупустую чашку. Радостный красно-алый чай переливался от одного белого краешка к другому. От слов Саныча беспомощно сжималось сердце. Она-то, раззява, волновалась, художник, коварный столичный соблазнитель, клятву брала, дни считала. И вот он уедет, а куда денешь своего, который в том же классе сидеть будет? Весь год.

— Может и не он вовсе, — неуверенно возразила, — мальчишка же совсем? Шестнадцать лет.

— Семнадцать, — поправил Саныч, — позже в школу пошел, да худой. Как отец. Ладно. Ты меня прости, добавил тебе головную боль. Но лучше ж если знаешь? За чай спасибо. Инке скажи, пусть придет, я с утра хорошо сходил на лодке.

— Наверное. Да. На здоровье.

Она не поднялась, только смотрела, как тень пятнает белую рубашку, Саныч всегда надевал свежую, когда приходил чай пить.

Из-под стула вышел Василий, зевнул на уходящее к закату солнце и мягко прыгнул на колени, укрытые цветным летним платьем. Сразу же завелся, дрожа пушистой грудью. Вива погладила полосатую спину. Тронула пальцами большую кошачью башку. Сказала коту:

— Как же я устала. До невозможности. Кажется, только все стало налаживаться, и сразу еще. И еще.

— Ба? Ты с кем говоришь?

Инга пролетев мимо, плюхнулась на стул, хватая печенье и заглядывая в чашки.

— Ага. Саныч был? Привет, Василий! А ты чего такая? Смотри, даже я не печалюсь. Петр сегодня писал этюды, там, за Корабельной бухтой. Он нам подарит один. Только без меня, пейзаж. Еще сказал, если Виктория Валерьяновна хочет, пусть придет посмотреть, он все покажет, чтоб ты не думала чего. Голова болит, да?

Смуглые плечи блестели на свету, и блестели зубы, когда, улыбаясь, обгрызала поджаренные краешки круглой лепешки. Волосы падали на лоб и она пальцами, как редкой гребенкой, убирала, закидывая, а они снова свешивались, закрывая скулы. В круглом вырезе платья нежно светила загорелая кожа.

Вива облокотилась на стол, глядя. Вот нарисует ее Петр Каменев. И останется светлая смуглая девочка, навечно такая — вся из жаркого летнего солнца. А в жизни пойдут чередой всякие ей женские вещи… как Виве. Как матери Зойке. И надо все это вытянуть. Да если б Вива могла на себя взять, и не пикнула бы. Но ведь тащи не тащи, ее судьбу не отнимешь.

— Тебе нужно лаванды в комнату поставить. Или попить розмарина. Я читала, поможет. И еще всякие есть травы, хочешь, мы соберем?

Она глотнула остывшего чаю и стала собирать чашки и ложечки. Шагнула к ступенькам во двор.

— С кем соберете? С Петром? Или — с Горчичниковым?

Вива прислушалась, не поворачиваясь. Чашки тонко прозвенели, звякнула ложечка.