Инга. Мир

Она вышла из воды и встала над ним, темнея перед лицом загорелыми коленями и бедрами. Повторила с нажимом, уже о другом:

— Не хочется?

Он встал. Потому что мужское встало в нем, покоряясь сладкой летней беззаботности, такой настойчивой. Сказал коротко, а она медленно снимала платье, сильно изгибая фигуру, кинула его в сторону, встряхивая черными, с сильным бликом луны, волосами.

— Хочется…

В нужное время он привычно сцепил зубы, держа ее под спину, чтоб не проговорить имя, не ее имя. Хотя с тех пор, как перестал пить, риска не было почти никакого, никто из них, летних, не был похож. Но мало ли, и она ведь обидится, а готовилась, сразу вынула из кармашка платья заготовленный презерватив, заботясь, вдруг он не подумал.

Потом сидели рядом на песке, молчали. И он понял — все же обиделась, разочарованно не дождавшись фейерверка, рычания, стонов и неукротимого восхищения. Ну так, не нанимался, и насильно мила не станешь. Секс и ладно.

Лера подобрала ноги, укрывая их подолом, привалилась к его плечу.

— Ты молчишь. Не понравилось, да?

— Почему. Все хорошо. Понравилось.

— Фу ты. Какой снежный королев. Кто тебя заморозил, мальчик Сережа? Знаешь, я когда тебя увидела…

Говорила какие-то милые глупости, какие говорят друг другу влюбленные после первого поцелуя или первой ночи, перебирая самые крошечные воспоминания, пересыпая их в ладонях и поражаясь великолепию мира. Говорила, будто пыталась словами выстроить то, чего не произошло, будто, скажи они все по правилам, и мир оживет, засверкает.

А после, устав и разозлившись его коротким мягким ответам, сказала уверенно:

— Тебе надо было выпить вина. Чтоб не стеснялся. Так нечестно, мы все поддатые, а ты как наблюдатель. Хочешь, возьмем у Маши бутылку и уйдем, далеко-далеко, сядем там, где нет фонарей? Где море совсем черное, ночное.

— Извини. Мне утром работать. Нужна ясная голова.

Он добавил, утешая:

— Мне было очень хорошо. И ты такая красивая.

— Правда? — обрадовалась Лера, обнимая его рукой и прижимаясь, — правда-правда?

Он криво улыбнулся, и встал, поднимая ее за руку, обняв, повел обратно, к дому. Правда…

— Конечно, Лерочка, правда.

Потом он ушел спать, во времянку. Но послушав, как у стола гремит Маша, вышел и снова сел, кладя на скатерть темные руки.

— Помочь?

— Справлюсь, — отозвалась хозяйка, отворачивая от него лицо.

— Машенька, не сердись.

Она молчала, суя на расписной поднос грязные чашки. Он повторил тихо, чтоб не услышали в доме, там горел свет в комнате Ника, видно, забыл выключить.

— Не сердись. Не нужен я тебе.

Маша села, отодвигая поднос и беря в руки сахарницу, уронила крышечку, как Лерочка за ужином. Подхватила ее и закинула в кусты.

— А я что ли тебе нужна, — сказала угрюмо.

Серега промолчал, потому что ответ получался грубым. И она поняла, вздохнула и оперлась на руку, глядя через угол стола на худые, но широкие плечи и темное лицо под выгоревшими волосами.

— Смолчал, как сказал. Не нужна. Что ж не ищешь свою нужную-то? Если не похоронил ее? Или замужем она?

— Не похоронил, — испугался Горчик, — ты что! Нет, не замужем. Наверное. Кажется.

— Креститься надо, — наставительно сказала Маша и налегла на стол, — блин, так ты, молчун, тайну имеешь? Скажи мне. Скажешь?

— Тебе зачем? Обидишься.

Маша вдруг тихо засмеялась, поправляя короткие волосы. Горчик подумал — красивая какая. Когда мысли хорошие, сразу красивая, куда там Лерочке с ее фигурою.

— Дурак ты, как вот все мужики. Я же думала, ничей мужик, чего пропадает. А чужого мне не надо. Не веришь, да? Я, Сережик, знаю, на чужом горе себе счастья не выстроишь, пробовала уже. А вы нас всех под одну гребенку. Раз живет Машка одна, значит всех у ней радостей — поймать мужичка да в койку. А я человек. Не злая я, Сережа.

И тогда он сказал тоскливо, не заботясь, поймет ли:

— Двадцать лет, Машенька. Думал, как выйду, еще года три, ну, четыре, оклемаюсь, на ноги встану, чтоб человеком вернуться. Если она меня примет. Такой себе назначил срок. А так все завертело, не успел оглянуться, тринадцать прошло, и куда мне вертаться? Куда?

— Погоди. В смысле двадцать? Или тринадцать? То есть, пока ты вошкался, человека с себя делал, больше десяти лет, значит, прошло. Так? А после ты рукой что ли, махнул?

Она внимательно поглядела на скорбное лицо и откинулась на спинку стула.

— Дела… Ну, и кто ты после этого?

— Я и говорю. Куда теперь возвращаться?