Инга. Мир

— Дела-а-а… ты его, все же, притащила, да? Сунула мне под нос, на тебе, Каменев. Люб… любуйся. Хотя б. Каплю, хотя б достоинства поимела. Гордость. Так не-ет же. Все, Михайлова, твое время ту-ту, уплыло. Прыгай теперь.

У Инги вдруг задрожали ноги. Коленки ослабли и в лицо кинулась горячая краска. Стыдно, так стыдно, что Костик Дефицит — семечки. Она шагнула к сыну, покачиваясь.

— Олега. Пойдем. Отсюда.

— Чего? — удивился тот, и вдруг сунул руки в карманы длинных шортов. Сплюнул Петру под щегольские кожаные сандалии.

— Неа, — заявил скандальным тоном, — чего он орет тут? Какое время? Гордость? Ну? Мам?

— Был бы хоть похож! — заорал Петр, нервно отряхивая вылезшую из брюк рубаху, — Энона? Иди сюда!

— Олег! — закричала Инга, — пошли вы все. Я ухожу!

— Похож? Я? Мам? — Олега шагнул, хватая ее руку, резко развернул к себе.

Она дернулась, но перед ее глазами были сердитые и недоумевающие глаза сына. Серые, под лохматыми черными волосами. А сбоку стояла тонкая девушка, в которую он был влюблен, горячо, по самую макушку. Морская нимфа гуру Петра Скалы.

— Пусти, — тихо сказала Инга, — пусти. Я… Это вот, Петр Каменев, он, может быть, твой отец.

— О-о-о, — вполголоса сказала Нюха и шагнула поближе к Олегу, повторила вопросительно, — о-о-о?

Мальчик отпустил руку Инги. Под колючими кронами покачивалась тишина, птицы испуганно молчали. И вдалеке неясно кричали ранние купальщики.

— Может? — спросил Олега, — как это, может?

— Может! — торжествующе отозвался Петр, — а может, и не я. Что, неужто, столько лет молчала, а? Правдивая Инга…

— А может, и еще один человек, — кивнула Инга.

Повернулась и пошла, все быстрее, укалывая босые ступни о насыпанные в песке сосновые иголки. Руки вытянула перед собой, чтоб не расшибиться о деревья, потому что в глазах плавали слезы, копились и перетекали за краешки век, текли на щеки, и это было ужасно — она бежит, кособочась, увязая ногами в рыхлом песке, рот кривится, а они текут и текут.

Зареванная, пролетела мимо Гордея, и тот, выпрямляясь, положил руку на борт старой байды, проводил глазами торопливую женскую фигуру. Вопросительно уставился на идущих следом Олегу и Нюху. Олега пожал плечами, улыбнулся криво и зашипел сквозь зубы, трогая пальцем ушибленную скулу. Нюха обняла его за плечи, шлепая по мелкой воде, заплакала, целуя в шею.

Вдвоем медленно пошли к распахнутой калитке. Гордей погремел замком, кинул весла в байду и тоже двинулся к дому, таща тяжелую сетку с дергающимися бычками.

Проходя мимо стола, за которым сидели сонные мальчики, зевая над кружками, сказал Нюхе:

— Тут сидите. Не лезьте.

И ушел к маленькой времянке, сунул в полуоткрытую дверь седую голову.

Инга сидела на продавленном диване, глядя на старые казанки.

— Терновки, может? — осторожно предложил старик, — не? Ладно. Сиди тогда.

— Гордей, — позвала Инга, поспешно вытирая глаза кулаком.

— А?

— Что теперь? Ему что говорить?

— Олежке-то? А ничего. Пусть он там со своею цыпой.

— Ничего ты не знаешь, дед, — шепотом сказала в заботливо закрытую дверь, — как же не говорить.

Разговор с сыном состоялся позже, когда Инга наплакалась и устала сидеть, а выйти все же трусила, испуганно прислушиваясь к тому, что во дворе происходит. Там гремела посуда, вполголоса переговаривались мальчики, кто-то шлепал взад и вперед, Димка поругался с Коляном, разыскивая свою бритву, немножко полаял Кузька, и смолк, когда на него прикрикнул Гордей. А потом захлопали дверцы и багажники, зарычали машины, разворачиваясь у дальних проволочных ворот, что распахивались на пустошь.

И снаружи кто-то прошел, останавливаясь у двери. Пусть это будет Гордей, трусливо захотела Инга, шаркая по полу высохшими, облепленными песком ногами. И вздохнула, поправляя волосы.

— Мам? — негромко позвал Олега, — ну ты чего, до ночи там собралась? У нас каша гречневая. И оладьи в сметане. Мам?

Пока она собиралась ответить, добавил вкрадчиво:

— А кофе. Я варил, сам.

Инга встала и, пытаясь улыбнуться, пошла к облезлой двери, раскрыла ее в яркий свет позднего утра. Олега отступил на шаг.

— Ладно тебе. Блин. Трагедия.

Она поняла, с улыбкой, видимо, получилось неважно.

Сидели за дощатым столом, погруженным в почти черную тень, а на границе тени и света Нюха, привалившись спиной к столу, вытягивала ноги, укрытые складками прозрачного летнего платья. Глаза закрыты, в ушах плеер, тонкие руки сложены на коленках. И неяркие губы шевелятся, выпевая неслышные слова.

Инга медленно ела теплую кашу, залитую молоком.

— Она что? Ей совсем неинтересно, да?

Олега засмеялся, наливая из ковшика кофе.

— Сказала, потом послушает. А сейчас у нее утренний допинг. Что-то там классическое.

Будто в ответ руки девочки поднялись, что-то рисуя пальцами в горячем застывшем воздухе. И упали снова, застыли на коленях. Шевельнулась босая нога, поднимаясь на пальцах, после — другая. Будто по всему тихому телу прошла волна. И стихла.

Какие все деликатные, горько усмехнулась Инга, хлебая горячий сладкий кофе, даже Гордей испарился из собственного дома.

— Рассказывай, — деловито сказал Олега, — пока нет никого, а после купаться пойдем.