Инга. Мир

Инга обошла группки зрителей, присела, ставя треножку на плоский камень. И закинув подальше к спине сумку, чтоб не съезжала, забыла обо всем. Медленно прицеливалась, становясь на колени и заглядывая в экран. Меняла режимы, запоминая, что и как получается. Методично снимала в одном режиме, после ставила другой. Возвращалась в первый, чтоб сменить выдержку и сделать еще одну серию снимков. Радовалась, что ребята неутомимы и на смену трем гибким мальчишкам в закатанных штанах выходят две девочки в шортах и маечках. А парни, отдохнув и попив воды, берут новые приспособления, и под восторги толпы заставляют веревки и клубки вспыхивать и вертеться, превращаясь в яркую и сочную огненную круговерть. Снимать их было так же здорово и спокойно, как прыгающих в воду ныряльщиков с торчащей скалы или старого пирса. Вечные двигатели, смеялась Инга, без устали нажимая на спуск и зная, после обязательно среди десятков снимков обнаружится чудесный, на котором все совершенно и торжествующе гармонично. И была благодарна этим неутомимым, блестящим от загара, смеющимся и кричащим — таким сильным в своей цветущей юности. Вы — классные, шептала мысленно, снимая и радуясь. Наверное, это еще из-за Олеги. Она будто родилась вместе с ним второй раз. И снова росла, проживая каждый день его жизни. Так замечательно.

Мальчишки и девочки выходили и выходили, наконец, Инга устала всерьез, а они еще крутили и швыряли огни, неутомимые. Она, выпрямляясь, свинтила треножку и, сложив ее в сумку, упаковала камеру. Все, теперь можно медленно идти обратно, светя на тропинку через солончаки тихим фонариком. Время подумать о том, что снова свалилось на ее голову, привезенное шумной Виолкой. Будто, рассыпавшись по столу в михайловском доме на окраине Керчи, рекламки и буклеты красовались не только стройной фигурой обнаженной грудастой красотки. Будто на них проявилась та жизнь, которая, вроде бы, в ней переболела и отодвинулась.

Мерцание огней оставалось позади, Инга шла в пустоши, что отделяли город от Татарской бухты, медленно ступала по узкой тропе, светя на нее фонариком, в луче которого тут же клубилась ночная насекомая мелочь.

— Дура ты, Михайлова, — сказала себе шепотом, слушая, как внутри все поднимается и плавно переворачивается, блестя и сверкая спрятанной тайной изнанкой. Так он смеялся, кричал ей. И глуховатый, еще мальчишеский голос пришел, совершенно не изменившись, такой родной и такой ясный.

Надо позвонить Олеге. Сейчас. Чтоб дальше уже молчать и не отвлекаться. Прийти в старый дом, прокаленный солнцем и продутый морскими ветрами, забраться в палатку, что правильно спряталась за деревьями. И вспоминать. Так много всего, что можно вспоминать. И жалко, что она вернется в Керчь, а там Вива и Саныч, они конечно, любимые и хорошие, но лучше б найти место для полного одиночества, абсолютного. Пожить, просыпаясь, проходя день насквозь, и углубляясь в новую ночь, не говоря ни с кем. Только с Сережей. Может быть, он подскажет, где теперь, через столько лет, найти его. Страшно, да. Вдруг она узнает, его нет.

Под ногу подвернулся камень, споткнувшись, она встала, опуская фонарик и облизывая сухие губы. Как это нет. Он есть. Надо срочно подумать другое. Он, конечно, есть. Но все равно страшно, вдруг он совсем другой. Новый, изменившийся Серый. А еще — вдруг он продолжает жить ту свою отдельную от нее жизнь?

По сторонам тропы, отделенные от ее светлой линии черными травами, забелели плоские солончаки. Днем видно, как чертят их тонкие трещины, а сейчас поверхностью луны укатываются вдаль, к подножию редких сосен, за которыми уже пески Татарки.

Луч фонаря проследил тропу и выхватил из темноты яркую фигуру, всю в каких-то блестках и зигзагах. Инга поспешно опустила фонарь и замедлила шаги. Кто-то идет впереди. Пусть уйдет подальше.

Вспомнив, что собиралась позвонить, вынула мобильник.

— Да, мам, — отозвался Олега непривычно серьезным голосом.

Инга насторожилась, прижимая к уху гладкий кирпичик.

— Ты где? У тебя все в порядке?

— Нормально.

— Олега… я же слышу.

— Сказал нормально. Мы на фаер-шоу. Думал, ты тут.

— Я была. Спать иду. Устала.

— Угу.

— Что? — она переминалась, ругая себя. Мало ли, что у парня, большой уже. Надо бодро попрощаться и отстать. И не могла…

— Олега…

— Мам. Иди спать, ладно? Мы тут будем. Еще пару часов. Ну, короче, ты спи.

Она сунула в карман умолкнувший телефон. Снова обругала себя. И дернулась, описывая лучом фонаря дугу.

— Извините, — сказал совсем рядом невыносимо печальный голос, — у вас, может, есть шоколад?

— Что? — фонарик, наконец, успокоился и уткнулся в девичье лицо, щедро намазанное яркой косметикой, сполз пониже, когда внезапная собеседница захлопала глазами. И еще ниже, чтоб не тыкаться светом в какие-то серебристые лямочки, еле прикрывающие грудь. Ниже переминались длинные ноги в серебряной крупной сетке, босые. На одном бедре цвел нестерпимо блестящий цветок, охватывая ногу голографическими лепестками.

— Шоколад, — пояснила блестящая девушка, — или… варенье какое? Да, варенье. Очень хорошо, если… сливовое. Чтоб синее и сладкое.