Инга. Мир

— Встречу, — честно ответила Инга, — ну и еще я хочу услышать живого Петра, настоящего, а то ты какой-то прям каменный гость.

Собеседник помялся, аккуратно поменял ногу, разглаживая белую ткань на колене.

— И ты ничего не будешь требовать, и никаких там разборок? — уточнил, внимательно глядя на ее улыбающееся лицо.

— Господи, Петр. Я всегда говорю правду. Вот она — я ничего от тебя не хочу. Понимаешь? Ни-че-го. Просто — посидеть и поговорить, как человек с человеком. А потом разойтись еще лет на двадцать.

За тонкими столбами, держащими провисшую маркизу, шли и шли люди, смеялись и орали детишки, мальчики проносились на скейтах, и вдруг важно прошествовал дед Мороз в сатиновой красной шубе на голое тело, осеняя смеющихся посохом, украшенной картонной сосулькой.

На столике в пузатых бокалах бежали вверх светлые пузырьки, суетясь. Инга брала свой бокал, отпивала, с удовольствием чувствуя, как пойманные пузырьки щекочут язык. Слушала. Улыбалась мирно. И Петр, забывая вилку с наколотым на нее кусочком авокадо, увлекаясь, говорил и говорил. Опять, как когда-то, но тогда она слушала горячо, перетекая в него, страдая его страдания и восторгаясь его восторгами. Любила. А сейчас смотрела ласково. И безопасно.

— Я не врал, Инга, о том, что ты изменила меня. Я стал тем, кто я есть, потому что в моей жизни была ты. Помнишь, я обещал тебе рассказать, и не случилось, так глупо сложилось… Мы были с тобой, вместе. Я, сильный и опытный, и ты — совсем юная, горячо влюбленная девочка. И тогда что-то родилось, между нами. То, что позволило мне вырасти, стать другим. Так вот…

В кармашке Инги запищал телефон, и Петр умолк, снова насторожившись. Она вынула мобильник, увидела имя сына и нажала кнопку. Сунула телефон обратно.

— Не обращай внимания.

— Так вот… О чем я? Мы расстались. Время, Инга, его не остановить. Течет. Хочет нас поменять. И меняет! А я все еще ищу. Ищу то, что показала мне ты. Я знаю, ты скажешь, ну, вот она я. Так? Скажешь, почему же ты не приехал.

— Ох. Не скажу.

Но Петр, не слушая, несся дальше.

— Потому что оно, это вот, оно принадлежно юности. Я талант. Ты была девой царя Соломона. Но прости, время… Теперь это знамя подхватывают другие. Им теперь держать мой талант. Идти рука об руку!

Он прервался, чтоб допить вино и налить себе снова. Торопясь, отхлебнул, поставил бокал. Инга подняла свой и тоже выпила. Боже, что он говорит. И почему такие ужасные, такие истертые слова, будто он их выучил и прикрывается, как щитом. Наверное, зря она маялась, думая, вдруг Олега сын Петра. Да ее двадцатилетний мальчишка, услышав это «рука об руку» и «подхваченное знамя», ржал бы долго и вкусно.

— Ты что, смеешься? — подозрительно спросил Петр, беря вилку.

— Я так. Я внимательно слушаю, Петр. Мне, правда, очень интересно.

Он вальяжно улыбнулся, раскидываясь на стуле. И она снова вздрогнула, вот еще одна тень из прошлого. Так сидел Ромалэ, когда не поверил, что он и вдруг не нравится ей. Интересно, Петр сам верит в то, что он говорит? Понимает ли, что все его теории призваны лишь обелить неустанную охоту за новыми свежими девичьими телами? Ну что ж. Кто такая Инга Михайлова, чтоб его осуждать. Наверное, это и есть его дорога — волочиться за юными девушками, попутно милостиво выращивая крылья на круглых плечах сорокалетней одинокой Виолки.

— А твои картины? Помнишь, ты писал их? Первая со мной, потом жена и дочка в машине. Скажи, Петр, их много? И где они?

Загорелое лицо потемнело и морщины стали резче. Вертя полупустой бокал, бывший художник сказал отрывисто:

— Где-где. А нигде. Валяются в запасниках. Никому они не нужны, девочка. Ни одна из них. У кого есть бабки, те покупают другое. А восторги десятка нищих ценителей, куда их пришьешь? Сейчас такие времена, Инга, даже чтоб они висели, я должен оплатить аренду зала, и прочее. А еще бегать давать объявления, пиар там всякий. И что пиар? Распиарить можно что угодно, хоть дерьмо на палочке. И как только замолкаешь, все об этих шедеврах, мать их, забывают. Модный художник и хороший художник — вещи разные.

— Значит, Наталья была права. И Лебедев твой тоже. Не потянул ты, да?

Петр исподлобья тяжело глянул на собеседницу.

— А ты… постарела. Лицо изменилось. Да и фигура не та уже.

— Фу. Какой ты. Я же не обидеть тебя хотела!

— Но обидела! Тоже мне, знаток человеков! Очнись, Михайлова Инга! Я живу в столице. Меня знают и ценят. И, между прочим, в галереях висят мои полотна. Не те, другие. А ты? Ты чего добилась в жизни? Живешь в провинции. А могла бы! С твоим умом, и твоей силой, Инга, могла бы! И я тебе предлагал помощь, а ты вон как все повернула, хотела на моем горбу въехать в рай!

— Слушай, заткнись, а? Это уже не человеческий разговор выходит, а какие-то базарные разборки.

— А кто начал? — скандально удивился Петр.

Инга встала. Вынула из кармана мобильник, чтоб был в руке, потому что там, в нем — Олега. Ее сын. И отчество у него, какое счастье, от имени возлюбленного великолепной Вивы — Олегович. Олег Олегович Михайлов, ее болтливый Оом-Оум.

— Счастливо, Петр.