Инга. Мир

И он кивнул, усаживаясь рядом, так, чтоб видеть ее и костер, и то, что за ним. Конечно. Она вышла и ждет его, конечно. Так правильно. Потому что тогда, он ее брал-брал, и не добрал, хорошо, она не помнит.

— Зато я помню, — сказал поучительно, помахивая перед ней сверкнувшей бутылкой.

— Да, — согласилась она, протягивая руку. Улыбнулась, сверкнув зубами в красном свете костра. Прозрачное платье натянулось, показывая грудь.

— Танцуй! — Леха спрятал подарок за спину. Ему вдруг стало совсем весело.

— Да, — снова сказала девочка. И встала, подхватывая подол, потащила его вверх, обнажая колени, бедра, грудь. Кинула в сторону, и огонь осветил долгую фигуру, бросая на кожу розовые блики.

Леха сидел, поднимая лицо так, как недавно делала она. А Нюха медленно танцевала, делая что-то странное телом, руками, оказываясь совсем рядом и вдруг поодаль, а после укладывая голову на его плечо, и прижимаясь грудью к кожаной спине. Он поворачивался — поймать, а она уже скользила перед глазами, плавно усаживаясь, протягивала руку, подкатывая к себе темную бутылку, отвинчивала крышку, прикладывая горлышко ко рту. Вытирая губы, протянула ему над костром.

— Пей.

Он принял, понюхал горлышко. Вода. Ноющий звук пришел из темноты, снова ввинтился в голову, мешая думать. Леха выглотал остатки и кинул бутылку. Встал, качаясь.

— Щас. Поссать мне.

Дергая пальцами, расстегнул ширинку и помочился, в отсветы костра на сухую траву. Голая Нюха сидела, уложив подбородок на колено, волосы закрывали плечи и локти.

— Ну? — сказал Леха, — пошли, что ли?

— С тобой?

Он встал так, чтоб она не смогла рвануться к тропинке, напряг руки — поймать, если что. Но ведь плясала тут. Голая, ему. Пойдет сама.

— Водка, — напомнил ей.

— Да, — прошелестела Нюха, поднимаясь и убирая с плеч волосы, закидывая их за спину, — водка, конечно. И ты.

— Я! — согласился Леха, и замолчал. Обнаженная фигура поднималась и поднималась, упираясь макушкой в звездное небо. Гнулась, как светлая змея, вставшая на хвост. И вдруг, оттуда, из высоты, кинула к его лицу свое, с большими блестящими глазами.

Его вдруг затошнило, и сердце снова увеличилось, а вместо нытья в ушах зазвучал низкий, выворачивающий нутро бас, гудел и гудел, без перерыва. И вдруг, когда перед самым лицом раскрылись блестящие красные губы, показывая длинный язык и частокол зубов, звук лопнул отрывистым:

— Убб…

Он откинулся назад, валясь на корточки и почти падая, закрылся рукой, стукнув себя по лицу забытой бутылкой.

— Ты? Чего ты?

— Я тут, — проговорила страшная глотка, мелькая языком, — пойдем, пой-демм же.

Потом у него отвалилась голова. Покатилась в траву, и он долго шарил руками, разыскивая и прилепляя на место. Прилепив, заплакал, жалуясь. И уже бредя, крепко взятый за руку, взмахивал другой, прижимал ее к груди, боясь, что сердце все же выберется наружу. В ушах бумкало, отмечая шаги, и звук был толстым и злым, набивался в уши, складывался там, трамбуясь.

— Я, — пожаловался он, съезжая непослушными ногами по тропе, падая на задницу и с трудом вставая, — я-а-а…

— Да, — шелестела Нюха, и наконец, встала на песок, отпуская его.

— Иди, — сказал веселый и злой женский голос. Вторя ему, в голову кинулись другие голоса:

— Иди. Иди… И-ди…

У Лехи тряслись руки, пальцы сами собой растопыривались и скрючивались, желудок вращался, меняясь местами с сердцем и когда, подкатывал к горлу, ему вдруг становилось ужасно весело. А потом, когда уползал обратно, — невыносимо страшно. Голова отваливалась, еле держась на шее, и ее приходилось подпирать рукой, а она так устала.

Он медленно водил глазами, ища, за что уцепиться, и засмеялся, найдя. Темная точная дорога, путь между двух светлых линий. И вот они, ласковые, на каждом повороте, стоят, голенькие, как надо — его телочки, только его. Блестят глазками, каждая у своего маленького костерка со сладким дымком. И в руках эти штучки. Махать. Эти, как их.

Брел, взмахивая руками и кланяясь обнаженным фигурам на поворотах. И каждая, поднимая легкий веер, омахивала его белым дымом от костерка.

— М-мои-и-и, — рассказал им Леха, спотыкаясь и шагая дальше, — все!

— Да, — шуршали тихие голоса, провожая шаги, — да… да…

Он ехал на слоне. Качался цветной паланкин, тряслись гирлянды, серая большая голова мерно виднелась под краем ковра. Справа сидела блондинка в бахроме, слева — тауированная чернявая сучка. И между разваленных голых колен — голова этой, за которой приехал. И всех победил. Вон они, внизу, лежат мордами в пыль, вдоль прекрасной дороги, среди белых каменных стен. Трясутся от страха. Правильно. Теперь он хозяин. Кругом его сплошная вип-зона, приватные танцы, самые дорогие телки, самые классные тачки и байки. Самолеты. Острова. Уже близко.

В ушах орало и свистело, кричало непонятные слова, стихало и снова вскидывалось.

И наконец, перед серой башкой слона распахнулись ворота, сверкающие, золотые, серебряные, все в драгоценностях.

— Рай, — сказал Леха и засмеялся, захохотал, поднимая руки и вырастая под небо, — рай! Мне!