Индейцы и школьники

– Класс, да? Класс же?! Ты видел?! Ты видел, как они шли? – рядом прыгали Джин и Гришка, перебивая друг друга в полнейшем восторге.

– Я тебя на улице подожду. Перекурю, – Алёшка шепнул Рае в самое ухо.

Этот шёпот проткнул ей голову и заставил поёжиться, такая искра пробежала по копчику, напрягла бёдра, вжала попу, отдалась в грудь жёсткой радостью.

– Хорошо, Алёша! – Рая шепнула одними губами.

И в этом шуме, крике возбуждённой толпы они понимали друг друга по одному движению губ, прищуру глаз, ритму сбившегося дыхания, по каплям пота на висках, по румянцу на щеках. Рая провела кончиками пальцев по Алёшкиной щеке, мокрой от пота. Потом, к его ужасу, незаметно для всех, замирая от страха и смелости, лизнула кончики пальцев.

Время грохотало над их головами. Случалось! То, чего все боятся, о чем запрещают думать, о чем грезят, о чем ночами бредят. Случилось!

Алёшка развернулся и пошёл к выходу, на ходу отвечая на приветствия друзей, подмигивая знакомцам. Белая рубашка прилипла к мокрой спине; он расстегнул воротничок и расслабил таитянский галстук. Белые волосы потемнели от пота, но кок держался молодцом.

Алёшка был опустошён и выпит до дна. Получилось. И – настаёт. Каждый парень знает, когда настаёт та самая минута.

Когда девушка делает полшага. Вроде бы назад. А на самом деле…

Бледный, весёлый, летящий, он ступил из шумного танцевального зала в бессветную черноту, подошёл направо в нишу, где на гвоздях висела одежда, нашарил свой новенький болоньевый плащ, надел, радуясь защите от сквознячка из раскрытых настежь дверей. С удовольствием мурлыкая что-то неопределённо твистовое, поднял воротник плаща. Нашарил в кармане плаща пачку сигарет, достал спички, прикурил. Козырёк кирхи куполом уходил в дождливую ночь. Мерцала одинокая лампа, бессильная побороть мягкую темноту. Тёплая вода не могла удержаться в низких тучах и шелестела в кустах сирени и жасмина, закрывавших вход в кирху.

Алёшка сделал полшага вперёд, поднял голову и стал всматриваться в дождь, падавший ему на лицо. Крупные капли появлялись из ниоткуда, мелкие неуловимые шарики стремительно увеличивались в размере, до совершенной огромности, и шлёпали по щекам и лбу, попадали на веки, заливали глаза, смывали едкий пот, текли на пересохший язык, поили и пьянили лучше самой пьяной водки.

– Сука!

Если бы только что он не станцевал свой самый лучший твист, лежать бы Алёшке в луже крови на ступеньках кирхи. Но его тело было слишком горячим – и дёрнулся он, как кошка. И выпрыгнувший из темноты ниши Штырь бил Алёшку «финкой» в живот, бил быстро, отчаянно, и Алёшка, не успевший испугаться, твистовал изо всех сил.

Удар! Твист! Бросок! Твист. Ещё! Твист! «Сука!» Твист!

Ну сколько Штырь убивал моего будущего отца? Секунд пять – семь, не больше. Страшно было Алёшке?

Ещё бы!

И такая печаль взяла Алёшку за горло, что уже ни о чем не думал он – ведь получить «перо» в живот в пяти метрах от сотни счастливых людей, рядом с братом, рядом с Раей! На родной улице, в родной кирхе, умереть так просто и глупо – было так обидно, так жестоко несправедливо, что слёзы готовы были брызнуть по его длинным, загнутым, пушистым, как у девочки, ресницам.

И твист-твист! «Сука! Да блядь вертлявая!» Твист-твист!

Ещё секунда – и всё. Конец. Не бывает столько удачи.

И вдруг Штырь коротко застонал – вышедший покурить Гришка увидел страшное и схватил Штыря сзади за чуб и потянул назад, сколько сил хватило.

И увидел твистовавший Алёшка натянутый, торчавший кадык своего губителя – и ударил, сколько силы было, прямо Штырю в горло.

«Кочерыжка», – мелькнула мысль. Самое смешное, что в ту секунду больше всего поразило Алёшку, – это не чудесное спасение, не его сила, выхлестнувшая руку вперёд, не страх, сжимавший грудь, не пустота внутри и холод за спиной, нет. Под его рукой кадык Штыря хрупнул капустной кочерыжкой. И ощущение того, что шея человека может так хрустеть от удара, удивило Алёшку донельзя.

Алёшка оглох и потерялся в ночи, в темноте, в страхе, в воде, лившейся с неба. Он спустился по скользким гранитным ступенькам, зашёл за угол и прислонился к удивительно тёплой, мокрой стене. Ноги онемели и дрожали. Темнота залепляла глаза. Какие-то фигуры, молча и беспощадно-неторопливо, потащили куда-то за кирху вяло барахтавшегося, плачущего и умолявшего Штыря. Что-то говорила Рая, целуя Алёшкины мокрые щёки, плача, смеясь и захлёбываясь слезами и дождём. Мой будущий отец медленно расстегнул пуговицы плаща и, как-то тупо и бессмысленно улыбаясь, рассматривал частые дыры в «болонье» и в рубашке – на боках, справа и слева.

И ни одной царапинки на теле.

Он не слышал, что шептала Рая, что она говорила, да и к лучшему это было всё. Потому что нехорошо молодому человеку слышать такие признания. Слишком тесно и быстро сплелись желание любви и желание смерти. Будто случайные прохожие прикурили на улице.