Индейцы и школьники

А потом… А потом – губы. Ещё губы. Стук зубов. Мягкая шершавость языков, случайно, нечаянно коснувшихся друг друга. И оба сердца – стоп. Только языки. Только губы. Только дрожавшие руки и блестящая, мокрая кожа. Тёплый найлон чулок, неожиданно сухой в такой сырости, такой тёплый – как раз иззябшие руки погреть – прямо между ножками. И пальчики на затылке. По затылку, по шее, по ушам, по плечам. Робкие, узнающие, знающие, боящиеся, но не отталкивающие. Тёплые. И стон. И загривок дыбом от этого нежного стона. И что-то надо делать. Ясно – что. Надо. Другой секунды не будет. Когда так стонут, так бьются в руках, так прижимаются… И языком по щеке. Нежная, чуть прохладная мочка нежного ушка – и волосы пахнут розовым маслом и чуть-чуть сиренью. И запах горячего пота – потрясает. Она целует его шею, и Алёшку трясёт в лихорадке, он сжимает Раю, нет, он сжимает всех девочек, о которых грезил ночами, он снова боится, боится дико, дрожит, потому что – надо. Надо идти дальше, что же ты? Что же ты струсил, дурак? Вот же она – она тебя – тебя! целует, обнимает, ласкает, царапает тихонько – что же ты?! И ты, Алёшка, столько раз слушавший разговоры тех, кто всё знает об этом, понимаешь, что ни-че-го ты не понимаешь, не знаешь, не соображаешь, тебе хочется развернуться и прыгнуть в темноту, но невозможное это дело – даже на миллиметр отодвинуться, потому что её капелька пота уже скользнула по твоему языку, добавила солёности крови из покусанных губ. И Алёшка становится на колени, становится на мокрый колючий гравий, потому что ноги не держат, да и хочется уткнуться лицом в мягкий живот, ты чувствуешь, как под платьем мягко дрожит её животик. Это даже не ошибка. Это головокружительная ошибка. Запах. Уже не кожи, не пота, не духов. Женский запах. Губы сквозь ткань нащупывают резиночку трусиков. Языком – осторожно, тайком – да, это резиночка. Вот оно – рядом, ближе некуда. Раскалывает голову и размалывает страхи, наливает все жилы ознобом и болью нарастающего взрыва. Желание бьёт по сердцу, и обезумевшая, хохочущая от удара адреналина мышца качает кровь по телу и накачивает то, что отличает мальчиков от девочек. Больно в паху, очень больно, давит так, что сдержаться никак, кажется, что член сломается и взорвётся разом. Алёшка вынужден подняться, Рая тянет его к себе, и он прижимает её к гранитной стене, поднимает подол платья, осторожно и свирепо берёт её за попу и содрогается, чувствуя, как сжимаются её ягодицы. И вдруг, без предупреждения – да разве можно об этом предупредить?! Кто ж думает-то? – она делает то же самое – осторожно, слегка, самыми кончиками пальцев касается его ягодиц и, с неожиданной силой, вцепляется в его зад, выгибается, прижимается к нему, делит с ним дыхание, кусает нижнюю губу и не отпускает, словно крови напиться хочет. Давление на животе, её оглушает эта мысль, она проводит рукой по его брюкам – вот оно! Рядом! Здесь, сейчас! С ней! Ни мама, ни папа, никто не нужен, даже бабушка не нужна – забыть, забыть! Слышишь ты, глупая голова, забыть! Он, Алёшка, здесь, вокруг неё, рядом и – ещё не внутри. Он ведь должен быть внутри. Да? Тебе говорили об этом, рассказывали – а ты слушала и морщилась – как можно? Но слушала, запоминала, нет-нет, ни за что, нет, конечно, ты не представляла – как это можно – внутри, но сколько раз ты прогоняла эту стыдную мысль, нет-нет, ни за что! Но вот он – твой парень, длинный, худой, сильный, обезумевший… Любимый. Да-да! Да! Любимый?! С ума сошла, Райка?! Он же здесь – ты видела его в школе, ты думать не думала о нём, ты только смотрела, смотреть ведь можно, так же? Ты забыла, ты запретила даже думать – пока он не свалился на тебя, трясущийся и грязный, а ты тащила его по лестнице, слушая, как бьётся его сердце. Ты мыла его руки, снимала с него мокрые туфли – и запах его пота потряс тебя. Мужчина. Алёшка. И ты смотрела, не могла не рассмотреть его тело. Никому никогда ты не скажешь, как ты смотрела на него, спящего мертвецки, как ты рассматривала его ступни, мокрый высокий лоб, белые брови, красивые, девочкиным бантиком пухлые губы, такой ровный нос, широкую грудь – и светлые волосы на груди, на животе… Нет-нет, туда ты не смотрела, нет, ты… ну скользнула только глазами – и волосы на сильных, худых ногах. И ты укрыла всю его длину бабушкиной кошмой, убежала в ванную, села на край ванны и замерла, слушая, как медленно течёт вода в трубах старого деревянного дома, как страшно пульсирует кровь в жилах. И сейчас – он здесь, вокруг тебя и ещё не внутри, но время несётся и хохочет, все-понимающее, всевидящее время толкает стрелки часов вперёд, торопит – и ты боишься опоздать, не успеть, не удержать в себе этот страх – и это желание, которое прогоняет прочь все мысли, эти мысли тебе ненавистны, прочь! Прочь, слышите! Завтра, никогда, не сегодня, не сейчас! Прочь! Прочь из головы! И она запрокидывает голову и стонет, наслаждаясь его поцелуями, впивающимися в шею. Она опускает голову и видит – да, видит! – в темноте белеющую – эту штуку – там, внизу, где расстегнул он брюки; ей страшно, ей тошно, это – внутрь?! Она не успевает заплакать от страха и ликования – да, да! Сейчас! Ну что же он? А он… А пристрелите его, если он знает, что делать! Надо, ведь надо же! Вот она – Раечка, девочка, дрожит, целует, плачет, смеётся, прижимает, она везде! Алёшка, сходя с ума от ужаса, осторожно спускает трусики с её бедер, надеясь на чудо, что как-то само, ну ведь должно же получиться! У всех же получается! Кончиком члена он вдруг ощущает неожиданную жёсткость её волос, нестерпимо мягкое тепло, он нажимает, пытается пробиться – туда, куда звериная память гнала всех его дедов, прадедов и пращуров, нажимает, дрожа и плача от радости и страха, ужаса и восторга, чувствует тепло, все чувства ушли вверх, вбок, отпрыгнули – только одно зрение, одно чувство – там, где её жар сожжёт его.