Глянула на куретов, молчаливо глядящих на нее. И взорвалась страшнее вулкана, не дожидаясь хоть каких-то слов:
— Чего вылупились, обалдуи?! По лбу своими копьями себе вдарьте, сколько раз говорила! Мальчик где?!
Куреты рассматривали ее медленно и основательно. Узнавали.
— Адрастея, — сказал наконец рыжебородый. — Какой мальчик-то? Приходил тут какой-то паскудник. Козу потерял, искал.
— Тартар побери эту козу! — запричитала нимфа, в изнеможении опускаясь на травку. — Куда хоть он скрылся — знаете?! Не знаете? Да ну, кого я спрашиваю — никто же не знает. Весь в папашу своего, чтоб его… и ведь воспитывали же! Старались! Так нет, носится по острову, будто там у него не шило — Кронов Серп с рождения торчит. Кабы знать, кабы знать! Веревки вам в руки бы вместо щитов с копьями! И держать…
Куреты переглядывались, перекидывались удивленными взглядами. Забывали грохотать в щиты.
— Что за мальчик-то? — спросил наконец тот, который лежал под яблоней.
Нимфа шмыгнула носом, пробормотала, что это не мальчик — это наказание для мира. И побрела куда-то за другие холмы, бормоча, что вот, лучше бы кой-кого проглотили, не пришлось бы мучиться, оно бы еще и полезнее пошло.
Между двух крутых зеленых холмов Адрастея остановилась и вскрикнула пронзительно:
— Аид! Ну, если дальше бегать будешь — я тебе такое…
Куреты переглянулись уже на третьем обещании — и торопливо грохнули в щиты.
— Аид, — сказал потом рыжеусый, — невидимый, значит. Ну, самое имечко для такого-то поганца. Сморгнешь — а его не видно, стало быть.
— Не имя это, — отозвался задумчиво тот, что с кудрями иззелена, — прозвище. Невидимка, стало быть… Ну-ну.
Но под взглядами товарищей опомнился, стер с лица неуместную ухмылку и послушно ударил в щит.
СКАЗАНИЕ 1. О ЗЛОБНЫХ ТВАРЯХ И РАЗГОВОРАХ ЗА ЯБЛОКАМИ
Амалфея! Амалфея!
Матерь — Дойная Коза!
У Идейской у пещеры
Ты скакала по скалам,
В тайнике горы лелея
Сына мощного небес.
Коза была страшенная.
Здоровая, кудлатая, серая. С такой бородой — не то что козел, все сатиры местные обзавидуются. С полным колючек боевито задранным хвостом.
Желтые глаза горели непримиримой ненавистью ко всему живому.
Святой целью жизни этой твари являлось — сожрать все, что она видит и поднять на рога всё, что невозможно сожрать.
Адрастея и Идея стонали наперебой, когда хитрую тварь приходилось доить: «Что за тартарское отродье!» И поясняли, вздыхая: есть как будто в этой козе какая-то часть подземной крови. Будто бы вылезло какое-то чудовище из подземного мира на поверхность, огляделось, увидело козу…
А дальше нимфы не рассказывали. Мал, говорили, еще. Наслушаешься еще про чудовищ подземного мира.
— Кто ей хоть имя придумал? — спросил я как-то. Няньки переглянулись и закатили глаза. Потом Идея — нимфа бледная, хоронящаяся от загара и вечно озабоченная то цветом кожи, то прической — запричитала, что имена — они важны, и имя определяет суть, и вообще, пусть я хоть сюда уже не лезу, а то любопытный выискался.
Что правда то правда — поэтическое имя Амалфея[1] козе подходило, как мне — мое Климен. Вязло в зубах, отдавалось кислым: Климен, сын Крона. Может, потому я с такой радостью ухватился за это «Аид», в сердцах брошенное той же Идеей.