Иная судьба

Глянула на куретов, молчаливо глядящих на нее. И взорвалась страшнее вулкана, не дожидаясь хоть каких-то слов:

— Чего вылупились, обалдуи?! По лбу своими копьями себе вдарьте, сколько раз говорила! Мальчик где?!

Куреты рассматривали ее медленно и основательно. Узнавали.

— Адрастея, — сказал наконец рыжебородый. — Какой мальчик-то? Приходил тут какой-то паскудник. Козу потерял, искал.

— Тартар побери эту козу! — запричитала нимфа, в изнеможении опускаясь на травку. — Куда хоть он скрылся — знаете?! Не знаете? Да ну, кого я спрашиваю — никто же не знает. Весь в папашу своего, чтоб его… и ведь воспитывали же! Старались! Так нет, носится по острову, будто там у него не шило — Кронов Серп с рождения торчит. Кабы знать, кабы знать! Веревки вам в руки бы вместо щитов с копьями! И держать…

Куреты переглядывались, перекидывались удивленными взглядами. Забывали грохотать в щиты.

— Что за мальчик-то? — спросил наконец тот, который лежал под яблоней.

Нимфа шмыгнула носом, пробормотала, что это не мальчик — это наказание для мира. И побрела куда-то за другие холмы, бормоча, что вот, лучше бы кой-кого проглотили, не пришлось бы мучиться, оно бы еще и полезнее пошло.

Между двух крутых зеленых холмов Адрастея остановилась и вскрикнула пронзительно:

— Аид! Ну, если дальше бегать будешь — я тебе такое…

Куреты переглянулись уже на третьем обещании — и торопливо грохнули в щиты.

— Аид, — сказал потом рыжеусый, — невидимый, значит. Ну, самое имечко для такого-то поганца. Сморгнешь — а его не видно, стало быть.

— Не имя это, — отозвался задумчиво тот, что с кудрями иззелена, — прозвище. Невидимка, стало быть… Ну-ну.

Но под взглядами товарищей опомнился, стер с лица неуместную ухмылку и послушно ударил в щит.

СКАЗАНИЕ 1. О ЗЛОБНЫХ ТВАРЯХ И РАЗГОВОРАХ ЗА ЯБЛОКАМИ

Амалфея! Амалфея!

Матерь — Дойная Коза!

У Идейской у пещеры

Ты скакала по скалам,

В тайнике горы лелея

Сына мощного небес.

В. И. Иванов

— Тебе бы пошел меч, — сказали мне однажды.

Тот, кто сказал, давно получил по зубам. Как все, кто говорил: «Он — вылитый отец, и значит — между ними нет разницы».

Месяцы улыбаются мне серпами. Теми, которые я якобы мог взять вместо оружия.

Став при этом — как тот, иной. Чужой и чуждый.

Который упорно глядит на меня из отражений — почему мне вообще кажется, что он там мечник?!

Очень жаль, что отражению по зубам не дашь.

— Мне не идет меч, — говорю я ему нудно раз за разом. — Ни серп. Ни другой меч. Ты знаешь, почему. Я не ты.

Он смеется. Этот, который в отражениях. Кривая, вымученная улыбка — но я понимаю, что это смех.

С удовольствием бы пустил в свои отражения стрелу — только вот нечем. Этот, там, не зря смеется.

— Мне не идет меч, — говорю раз за разом. Чувствуя тяжесть справа на поясе.

Убедить себя получается, только если вспоминаю.

Коза была страшенная.

Здоровая, кудлатая, серая. С такой бородой — не то что козел, все сатиры местные обзавидуются. С полным колючек боевито задранным хвостом.

Желтые глаза горели непримиримой ненавистью ко всему живому.

Святой целью жизни этой твари являлось — сожрать все, что она видит и поднять на рога всё, что невозможно сожрать.

Адрастея и Идея стонали наперебой, когда хитрую тварь приходилось доить: «Что за тартарское отродье!» И поясняли, вздыхая: есть как будто в этой козе какая-то часть подземной крови. Будто бы вылезло какое-то чудовище из подземного мира на поверхность, огляделось, увидело козу…

А дальше нимфы не рассказывали. Мал, говорили, еще. Наслушаешься еще про чудовищ подземного мира.

— Кто ей хоть имя придумал? — спросил я как-то. Няньки переглянулись и закатили глаза. Потом Идея — нимфа бледная, хоронящаяся от загара и вечно озабоченная то цветом кожи, то прической — запричитала, что имена — они важны, и имя определяет суть, и вообще, пусть я хоть сюда уже не лезу, а то любопытный выискался.

Что правда то правда — поэтическое имя Амалфея[1] козе подходило, как мне — мое Климен. Вязло в зубах, отдавалось кислым: Климен, сын Крона. Может, потому я с такой радостью ухватился за это «Аид», в сердцах брошенное той же Идеей.