Император умрет завтра

Равнодушный маятник накачивал темнотой ночные тени, однако, хозяин кабинета не смотрел на часы. Он читал рукопись книги академика Тарле «Наполеон». Вначале текст воспринимался привычно натянутым и наивным, а кое-что даже и раздражало. Что за фамилия — Держанто? Академик не подозревает о существовании дворянской приставки «де»? Сталин полистал книгу Фредерика Остина лондонского издания 1930 года «Дорога к славе» и быстро нашел что искал: д'Аржанто — так звали командующего австрийской армией, которому Наполеон Бонапарт дал первый бой у Монтенотте, выиграл его, а через два дня, разгромил австрийцев при Миллезимо. И почему гренадеры у Тарле одеты в трико поверх гетр? Как это может быть? Трико надевают балерины, гренадерам положены рейтузы. И не поверх гетр. Выше — не значит поверх. Это дурной перевод с французского. Но достаточно и русского языка, чтобы сообразить: гетры не носят под рейтузами, а тем более под трико.

Пустяк, положим, но из таких пустяков складывается недоверие к автору. В общем, поначалу неважно читалось. Слабенькой показалась книга о великом полководце и государственном деятеле, который стоил сотни таких академиков. Она и была слабенькой. Однако постепенно стала вырисовываться догадка, что ощущение простоты, которая хуже воровства, происходит у него, пожалуй, от каждодневной привычки думать о себе как бы в третьем лице. Вот и сейчас образ честолюбивого и коварного гения власти казался ему без затей списанным с товарища Сталина, что выглядело нарочито искусственным, фальшивым и даже дерзким.

Академик Тарле имеет смелость заявить, что Сталин — это Наполеон сегодня? Академик Тарле либо подтасовывает, либо тенденциозно подбирает факты в ущерб исторической правде. На что рассчитывает товарищ Тарле?

Однако стопка иных просмотренных книг о Франции 19 брюмера и Наполеоне Бонапарте убедила его в том, что выводы Тарле не противоречат фактам. А факты осторожный академик старался использовать только многократно подтвержденные другими источниками. Что и проверял Сталин. Среди прочих книг на столе у него лежали двухтомная монография английского историка Уильяма Слоуна «Новое жизнеописание Наполеона», обретшая за сегодняшний вечер множество закладок, книга Альбера Вандаля «Возвышение Бонапарта», подробнейшая беллетризованная биографии Наполеона, написанная Фридрихом Кирхейзеном, и даже книга «Женщины вокруг Наполеона». Впрочем, последнюю он так и не раскрыл.

Почерк его, несмотря на беглую угловатость, был свободно читаем, но только, наверно, Поскребышев смог бы прочесть фразу в сокращенном виде форма, которую не очень часто использовал Сталин, когда фиксировал для себя нечто, могущее иметь глубокие, но, как правило, непонятые современниками последствия. Например, такую: «Шт. Кр. б. тяж о. Сов.»

За расшифровку этой записи Троцкий не пожалел бы снять сотни тысяч долларов со своего секретного счета в Нью-Йорке, открытого им на пару с Лениным еще в 1918 году, когда они не исключали поспешного бегства из России. Фраза гласила: «Штурм Кронштадта был тяжелой ошибкой Советской власти».

У Тухачевского руки по локоть в крови кронштадтских матросов. Этот скороспелый маршал залатит за медвежью услугу. И за варшавский заплатит. Хотя и будет думать, что платит по другому счету. Но «тяж. о. Сов.» останется фактом, которого нельзя изменить.

«Почему мне не позволено плакать?» — Сталину захотелось вычеркнуть эти слова из рукописи Тарле. не нравилась фраза. Но он удержался. Ни к чему такая мелочность — пусть поплачет Наполеон. Сталину слеза не замутит взора. Зато против другой фразы, которой академик Тарле как бы подытоживал второй поход Бонапарта в Италию и второе поражение Австрии, он поставил тяжелый восклицательный знак: «Угрюмо молчали некоторые наиболее непримиримые якобинцы, удручены были роялисты».

Там непримиримые враги угрюмо молчали. Здесь неистово рукоплещут «отцу народов». Что гораздо хуже.

Теперь он чаще верил Тарле, чем сомневался. Правда, с французского академик переводил безобразно, улавливая зачастую только дословный смысл, тогда как остроумная фраза скрывала гораздо более глубокую, порой парадоксальную мысль. Об этом Сталин мог легко судить, сравнивая переводы с английских изданий, куда автор, может быть, и не заглядывал.

Но, как бы там ни было, он, видимо, не стремился подогнать образ великого полководца, вождя нации — под условный или безусловный лик судьбы самого Сталина, хотя так могло казаться и показалось вначале. Они исторически тождественны друг другу. И Тарле не мог не чувствовать этого. Если выразиться менее официально и более откровенно, то Сталин только сейчас по-настоящему открыл для себя Наполеона Бонапарта и тем самым словно заглянул в зеркало своей судьбы. Открылась почти безукоризненная историческая параллель: сходные события и факты, характеры, условия и обстоятельства. Одни и те же политические ходы, обещавшие поражение, но обернувшиеся победой.