Имя врага

«Разоблачение» Синявского и Даниэля последовало внезапно. Если Пастернак пытался издать свой роман в Советском Союзе и при этом натолкнулся только на жесткое сопротивление, а потом передал рукопись зарубежному издателю, то Синявский и Даниэль годами публиковали свои произведения на западе. И при этом продолжали работать — Даниэль был переводчиком, а Синявский — литературным критиком и литературоведом.

Если писатель, столкнувшись с критикой в СССР, публиковался в западных странах, это вело к полной потере контроля над ним. Эффект независимости мог дать глубокие ростки и был очень опасен.

Тем более он стал невозможен, когда советская литература одержала долгожданную международную победу: роману Шолохова «Тихий Дон» была присуждена Нобелевская премия. И автор, который был писателем «своим», прикормленным, отправился за премией как пропагандист социалистического режима.

С первых же судебных заседаний над Синявским и Даниэлем стало ясно, чем обвиняемые вызвали столь резкое раздражение. Это была мера, равнявшаяся глубине всего осмысления социального устройства советской страны. Они критиковали не отдельные недостатки, не какие-то упущения и недочеты, а всю командно-административную систему в целом.

То, что писатели пострадали совсем не за то, что им инкриминировали, стало понятно сразу. Обвинение в терроризме, которое присутствовало на процессе, казалось какой-то глупостью, какой-то бессмысленностью.

На самом деле в их произведениях власть увидела всю глубину осознания пагубности системы. И они действительно смогли разбередить рану сталинского прошлого, отождествив сталинский террор со всем коммунистическим проектом советского общества.

Тем более, что в своем произведении «Говорит Москва» Даниэль фактически утверждал, что убийства могут возобновиться в любой момент — по отмашке правительства.

Но после XX съезда за это уже нельзя было посадить. И тогда было принято решение докопаться. Для этого были нужны литературоведы. И вдруг выяснилось, что общество интеллектуальной элиты расколото. Огромная часть людей творческих профессий — совсем не с властью, ведь она, власть, покусилась на самое святое — на свободу творчества.

Однако чиновники от литературы всегда были готовы. Только вот качество их критики оставляло желать лучшего. Одна из критиков, к примеру, в миролюбивых произведениях Даниэля обнаружила «фашистские взгляды автора». Еще один критик нашел «терроризм, призыв к классовому терроризму». Так что суд получил благодатную почву сосредоточиться на более легко доказуемом «криминале».

Власть уцепилась за то, что было написано между строк, предъявив в качестве доказательства то, что было написано не всерьез. Она поняла, что писатели уже открыто выражают к ней ненависть. Но ненависть — это эмоция, ее сложно доказать и подвести под необходимую уголовную статью. Для того, чтобы это сделать, нужна была откровенная клевета, и она легко нашлась.

Общество вступилось за писателей решительнее, чем за Бродского. В защиту арестованных собирали подписи, впервые за десятилетия вышли уличные демонстранты с требованием открытого суда.

После демонстрации дело уже нельзя было замалчивать. Официальная кампания была развернута в январе 1966 года по всем правилам — отзывы ученых, возмущенные отклики читателей, клеймящих предателей и двурушников, — ведь писатели действительно писали под псевдонимами.

Отличное от этого мнение не попадало на страницы официальных изданий, однако становилось известно заинтересованным людям и растекалось по всем городам, где любили литературу. Постепенно, по каплям, не сразу, очень медленно, но попадало туда…

И здесь тоже началось открыто проявляться двоемыслие, когда на кухнях говорили одно, а в газетах писали другое. Например, то, что написал математик Ю. Левин в письме в редакцию газеты «Известия»: «Никаких попыток ревизии основ советской государственности, что и означало бы антисоветский характер этой литературы, ничего этого невозможно отыскать в произведениях Синявского и Даниэля, которые писали под псевдонимами Терц и Аржак, при всем желании».

У тех, кто пытался выполнить госзаказ и «заклеймить», к писателям были свои претензии. В методе критического реализма они увидели чернуху. Так, «Известия» писали: «Оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное. Если девушка — секретарь в редакции газеты, то она девчонка, доступная любому корректору».

Среди защитников Синявского и Даниэля были такие видные писатели, как К. Чуковский, И. Эренбург, В. Шкловский, В. Каверин, М. Шатров. Они пытались доказать абсурдность суда, называя процесс фантасмагорией. Тщетно — в советском обществе фантастика являлась не абсурдом, а прогнозом.

В повести «Говорит Москва» Даниэль прогнозировал, что однажды возможен «День открытых убийств». Если бы он выбрал для действия вымышленную, абстрактную страну, наверное, его могли бы напечатать даже в советском издательстве. Но он писал прямо — Указ Президиума Верховного Совета СССР. А этого было вполне достаточно для ареста.