Имя врага

— Потому, что все связано! Как вообще этого не понимать? Разве просто так издаются секретные распоряжения, и всякие графоманы вроде твоего Толика берутся под спецконтроль?..

Роза могла ответить, но она промолчала. Спорить в этой ситуации было бессмысленно — это уже была другая жизнь. И она уже не будет прежней. А Римма продолжила говорить…

Глава 8

Несмотря на то что основные события дела Синявского — Даниэля происходили в Москве, его обсуждала вся страна — тихо, не афишируя. И особенно тайно этот вопрос обсуждался в одесской литературной жизни. Этот свободолюбивый город приучил своих жителей во все времена открыто выражать свои мысли. Тем более, что после «оттепели» Хрущева многим показалось, что страха можно больше не испытывать.

Понятно, что это было иллюзией, ведь профессионалами по таким иллюзиям было все советское руководство… Однако новые лица во главе страны все же внушали надежду на то, что хоть что-то может быть по-другому… Эта «розовая» иллюзия всегда существует — при смене всех властей. И особенно подвержены ей люди по своему складу и образованию более интеллектуальные и культурные, те, кого было принято называть полупрезрительным-полуоскорбительным советским словом «интеллигенция»… То есть люди слабые — ведь советское общество было как раз таким, где культуру, благородство и умение ясно излагать свои мысли воспринимали как слабость…

Тем не менее на кухнях и в наглухо закрытых комнатах огромных коммунальных квартир происходящие перемены обсуждались уже не шепотом, а более громко.

Интеллигенция, порой откровенно презираемая советским обществом рабочих и крестьян, мечтала о лучшем. Лучшее — означало вслух, более открыто выражать свои мысли. Такой иллюзии, как свобода, все-таки боялись, хотя и мечтали о ней. И перемены, казалось, уже витали в воздухе.

Однако, все это, конечно же, оставалось иллюзией. И дело Синявского — Даниэля стало первым тревожным сигналом о том, что никаких перемен не будет. А более образованных, умных, воспитанных и интеллектуальных людей можно было по-прежнему дразнить презрительным советским «интеллигенция». Тем более, что вежливый человек редко мог себя защитить — по той простой причине, что ему всегда казалось, будто и другие будут проявлять к нему свойственную ему самому вежливость.

И вдруг на этом фоне возникло дело о представителях этой самой интеллигенции, которые за свои произведения добровольно избрали тюрьму. Это дело обсуждала вся страна. Ведь это был невероятный прецедент для советской власти: два писателя, которые за свои убеждения были готовы идти в лагеря…

Отношение к новому руководству представителей той самой интеллигенции, которые могли и позволяли себе высказываться свободно, стало определяться в связи с делом Синявского и Даниэля. Возможно, это стало обостренной реакцией общественности на этот арест, а затем и на сам процесс и было связано с тем напряженным ожиданием перемен — к лучшему или к худшему, которое охватило либеральную интеллигенцию после ухода Хрущева.

События, начавшиеся с ареста двух писателей, ускорили и усилили резкое разграничение в общественной среде. Именно этот процесс получил наиболее широкую огласку — несмотря на то что это было не первое уголовное дело на литературной почве.

В деле Синявского и Даниэля пересеклось множество путей, когда более свободные литераторы пытались обойти цензуру. Это были публикации за рубежом и в самиздате, борьба за отмену цензуры, да и просто уличные выступления молодых поэтов… Но рост литературного свободомыслия перерос в политическое потому, что средний слой советского общества почувствовал, что у него — вдруг полностью — отнимают уже завоеванный им уровень свободы.

Ситуация с Синявским и Даниэлем была куда жестче, чем с поэтом Иосифом Бродским. И это подтверждало самые мрачные прогнозы, возникшие в литературной среде в связи с переменой правления в стране.

Андрей Синявский был арестован 8 сентября 1965 года. Юлий Даниэль — 12 сентября. Это стало продолжением давления на литературу, начавшегося еще при Хрущеве. Но инициаторы процесса шли на неизбежный скандал, хоть и знали, что после этого скандала с Пастернаком и Бродским последствия будут самыми негативными, поскольку считали, что другого выхода просто нет.

Все было просто. Если писатели смогут свободно печатать свои произведения за границей, советский режим получит сразу два болезненных удара — запад сможет ссылаться на мнение статусных представителей интеллектуальной советской элиты, которые жестко критикуют советскую действительность, а советские писатели станут абсолютно неуправляемыми и начнут шантажировать издательства тем, что если им откажут в публикации здесь, у себя, в советской стране, то они отдадут свои произведения на запад. Остановить возможность мыслить по-другому было необходимо хотя бы на этом рубеже.