Имам Шамиль

Шамиль опустился на выступ камня, задумался. Казалось, он ничего не видел, не слышал. Из состояния оцепенения его вывел Барты-хан.

— Смотри, наши отступают по всему фронту, впереди смерть или позорный плен.

Шамиль вздрогнул и вмиг стал на ноги.

— Хорошо, вывешивайте белый флаг, — сказал он решительно и быстро поднялся на крышу ближайшей сакли.

Как только на вершине нижней башни зареяло белое полотнище на фоне синего неба, моментально прекратился артиллерийский и ружейный огонь. Обессиленные противники на виду друг у друга повалились, припадая багровыми от жары и влажными от пота лицами к земле. После короткого отдыха стали подниматься. Беззлобно, с безразличием поглядывая друг на друга, они уводили раненых, растаскивали убитых.

От пытливого взора имама не укрылась радость, которая пробивалась сквозь скорбь.

Оживление царило в стане русских. Солдаты весело кричали, обнимая друг друга, а некоторые пускались в пляс под дробь барабана. Такого имаму не приходилось видеть и в дни их праздников.

Тишина воцарилась на Ахульго. Это была тишина смерти и горя. Даже детского плача не было слышно нигде. Повзрослевшие от нескончаемых ужасов малыши не хотели выходить из подземных убежищ. Только тоненькие ручки их жадно тянулись за горстью толокна или жареной кукурузы.

Молчаливо входили мюриды в дома. Молча встречали их домочадцы. Блаженной казалась наступившая тишина.

Только старшая жена имама Патимат продолжала метаться в отчаянии. Она знала, что несет ей это затишье. Ни на шаг не отпускала она от себя восьмилетнего Джамалуддина. Когда наступила ночь, она легла, обняв обоих сыновей. Старший осторожно высвободился из горячих материнских рук. Полуночная луна заглянула в саклю. Не смыкая глаз, глядя в окно, прислушивалась Патимат к малейшему шуму и шороху. Она ждала мужа с нетерпением. Он еще не возвращался из мечети. Но вот наконец промелькнул мимо окна и прошел в свою комнату.

С бьющимся от волнения сердцем поднялась Патимат и прошла вслед за ним. Имам сел на пол, не обращая внимания на жену, раскрыл Коран и сделал вид, что углубился в чтение. Ему не хотелось показывать жене, как он ослаб от горя и переживаний.

Патимат опустилась перед ним на колени.

— Повелитель мой, пощади, не отнимай сына, ведь в нем твоя кровь, ты же любишь детей.

Шамиль молчал.

— Убей лучше меня, — продолжала несчастная мать, — или позволь мне вот сейчас ночью бежать с ними. Я уйду никем не замеченная, спрячу их так, что никто не найдет.

— Успокойся, не давай волю слабости. Сотни таких, как ты, матерей с сухими глазами предали земле лучших сыновей.

— Легче предать их земле, чем отдать врагу! — воскликнула Патимат.

— Не плачь, так хочет народ. Год тому назад я отдал своего племянника Гамзата, сестра не заплакала. Не на смерть же мы его посылаем.

Патимат встала. Она вернулась в комнату, где спали дети. Прилегла к Джамалуддину и осторожно, чтобы не разбудить мальчика, всю ночь прижимала к груди своей.

Шамиль не спал. На заре он вышел из сакли, увидел сидящую на корточках у дверей тетушку Меседу.

— Почему не спишь? — спросил он.

— Разве я могу уснуть, когда бодрствуешь ты?

Шамиль огляделся вокруг. Впервые за много дней погрузились в усталый сон ахульгинцы. Спали спокойно и солдаты в лагере русских.

Когда первые косые лучи солнца коснулись юго-восточных высот Гимринского хребта, Шамиль вновь подошел к тетушке.

— Меседу, — сказал он, — пойди разбуди Патимат и мальчика.

Из комнаты послышался голос:

— Неужели ты думаешь, что в день, когда для меня навсегда померк белый свет, я могу сомкнуть глаза?

Шамиль не ответил жене. Он вошел к себе и вновь склонился над Кораном.

Меседу с Патимат через некоторое время привели к отцу сонного мальчика.

— Оставьте нас вдвоем, — сказал Шамиль.

Женщины вышли.

— Сынок, Джамалуддин, как ты спал? — спросил отец, откладывая книгу в сторону.

— Хорошо, отец.

— Садись, посиди возле меня.

Мальчик, потирая глаза, опустился рядом с отцом.

— Как ты вырос, совсем большим стал за это время, настоящий мужчина.

Польщенный ласковыми словами отца, мальчик заулыбался, щуря карие глаза.

— Ты гяуров не боишься? — спросил отец.

— Нет, не боюсь.

— Вот и прекрасно. А если мы попросим тебя пойти временно пожить у них, как пошел твой двоюродный братишка Гамзат, ты не будешь плакать?

— Я же не девочка, — ответил Джамалуддин и в свою очередь спросил: — А разве ты хочешь отдать меня гяурам?

— Я не отдам тебя насовсем, но временно тебе придется пойти к ним, ты же видишь, что здесь делается, иначе они убьют всех — и тебя, и меня, и маму, и братика твоего.

Мальчик задумался, затем сказал:

— Хорошо, папа, я пойду.

— Ну вот и договорились, я заберу тебя обратно, как только поправлю свои дела. С тобой пойдет кто-нибудь из взрослых. Возьмешь с собой Коран, карандаш и бумагу. Ты же умеешь писать и читать?

— Умею.

— Ну вот, чтобы тебе там не было скучно, читай Коран и переписывай его на листки бумаги.

— Ладно. Только ты скажи маме, чтобы она не плакала и не обнимала меня при людях.

— Хорошо, сынок, скажу.

Солнце поднялось над Ахульго, когда имаму доложили о приходе парламентеров.