Имам Шамиль

Ахмед-хан мехтулинский, прямой родственник аварского хана, возмутился, ибо Хаджи-Мурад был всего-навсего сыном простого узденя. Поэтому когда из письма Хаджи-Мурада хан мехтулинский и шамхал тарковский узнали о выступлении Шамиля против Хунзаха, они не отозвались и не послали помощи хунзахцам.

Тогда Хаджи-Мурад, спешно мобилизовав силы из подвластных ближайших аулов, решил сам принять удар. Хунзах вновь был быстро укреплен. Теперь жители знали, что, если они не отразят натиск врага, погибнут все.

Подошел Шамиль и попытался штурмовать селение. Град пуль, камней и тысячеголосые грозные крики осаждаемых заставили его остановиться, а затем отступить.

Шамиль вернулся к семье. В дни, когда он предавался молитвам и скорби, к нему прискакал гонец с письмом от ученого Саида из Ихали. В нем говорилось:

«Во имя аллаха милостивого и милосердного советует тебе раб божий мулла Саид из Ихали.

Для поддержания того, за что идет война, и утверждения того, во имя чего воюем, нужно приложить все усилия для истребления противников до последнего отпрыска. Случайное или преднамеренное помилование хотя бы самого незначительного может в дальнейшем привести к опасным последствиям.

Отец Чопана, исполняя волю покойного сына, чтобы спасти Булач-хана от мести, бежал с ним из Гоцатля в селение Балаганы. В интересах нашего дела надо удалить мальчика с этого света».

Два дня и две ночи Шамиль находился в состоянии сомнения и нерешительности. Он безумно любил своего четырехлетнего сына Джамалуддина.

Этому сильному человеку, от руки которого пал не один десяток врагов, становилось страшно при мысли об убийстве ребенка. Он проникся неприязнью к Кебед-Магоме телетлинскому, который уничтожил ни в чем не повинных детей своих противников. Шамиль был совершенно уверен, что не смог бы поднять руку ни на дитя мусульманского отступника, ни даже на дитя гяура, ибо считал всякого ребенка существом не только невинным, но и святым.

Он обвинял себя в слабости, упрекал в том, что не в силах выполнить того, чего требует дело и советуют люди, умудренные опытом.

Наконец он решил отдать письмо унцукульским старейшинам, сказав, что передает его на их усмотрение.

В тот же день два мюрида поскакали из Унцукуля в Балаганы. Несмотря на сопротивление, оказанное отцом Чопана, Булач-хан был схвачен.

— Мы обязаны отомстить кровью за смерть нашего мюршида Гамзат-бека, — заявили мюриды собравшимся соседям. Пронзив мальчика кинжалом, они швырнули детское тело в кипящие потоки Койсу и ускакали, боясь возмущения балаганцев.

Так было покончено с последним отпрыском хунзахских ханов.

* * *

Очередным известием, огорчившим Шамиля, ученых и мюридов, была весть о смерти почтенного учителя тариката светлейшего шейха ярагского.

На похороны основоположника мюридизма в Дагестане съехались последователи со всех обществ и округов. Сразу же после похорон над свежей могилой знаменитого шейха был поставлен шалаш. И днем и ночью при тусклой лампе в течение трех дней муфтий и другие представители религиозного культа непрерывно читали Коран.

Каждый день у могилы резали по нескольку жертвенных баранов, тут же варили их в котлах и раздавали людям. Только после сорокового дня принялись последователи покойного праведника за мирские дела.

В заснеженной бурке, как всегда в хорошем настроении, въехал Юнус на отличном коне во двор.

Дома он отсутствовал три дня. Радостно улыбаясь, выбежала Маазат навстречу, взяла коня под уздцы.

— С добрым утром, мама!

Залму стояла у дверей сакли.

— С приездом, сын мой, что-то ты долго гулял, наверное, как свадьбу отпраздновал Шамиль рождение второго сына.

— Да, мама, три дня не гасили огонь под котлами, народу съехалось много, — говорил Юнус, усаживаясь поближе к очагу, в котором тлели кизяки.

— Кто же был у него? — спросила мать.

— Много было, даже старый устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский приехал, не побоялся холодов. Были Ахвердиль-Магома, Амир-хан чиркеевский, гимринский казий, унцукульский мулла и другие.

— Как же назвал Шамиль-эфенди новорожденного?

— Гази-Магомой, в память друга — первого имама.

— Счастливая женщина Баху, — сказала мать, — двух внуков имеет, а я все мечтаю и жду, третий год пошел.

Юнус молчал. Не впервые начинала мать этот разговор.

— Всем хороша жена твоя, умная, работящая, покорная, родителей почитает не хуже любой ашильтинки. За год язык выучила, молитвы знает и на вид здоровая, а вот детей не рожает. Наверное, места не нашел бы отец твой для невестки, если бы она родила хотя бы девочку.

— Ну что же делать, мама, разве виновата она, что бог не дает нам детей.

— Да я не обвиняю. Но тем, у кого много детворы, по-доброму завидую. И мне ведь господь послал одного тебя, свекровь моя тоже недовольна была.

— Не огорчайся, может быть, еще будут у нас дети. Не разводиться же мне из-за этого с Маазат.

— Что ты, что ты, сын мой, у меня и в мыслях такого не было. Разве смогу я взять грех на душу… И тебе бы не позволила прогнать женщину, согласившуюся принять мусульманство ради того, чтобы стать твоей женой.