Илья Головин

Залишаев(после паузы). Дела-а!.. Вот дела-а-а! Ну и дела-а-а! Я тронулся.

Степан Петрович. Нуда же вы тронулись?

Залишаев. Как куда? В Москву. В семь проходит почтовый. Как-нибудь сяду.

Степан Петрович. Куда же вы в дождь? Смотрите, как хлещет!

Залишаев. Ничего, ничего. Я добегу. Здесь недалеко до станции… Добегу… Не растаю…

Степан Петрович. Торопитесь?

Залишаев. Хочу в Москве еще сегодня кое-куда успеть.

Степан Петрович. Не смею задерживать.

Залишаев быстро выходит на комнаты и тут же возвращается в пыльнике и шляпе. Подходит к столу.

Залишаев(многозначительно). Пообедали! (Выпивает рюмку водки.) Посошок на дорожку! Ну, всего хорошего! С остальными не прощаюсь. Им сейчас не до меня. Передайте мой сердечный привет. Дела-а-а! Ну и дела-а-а! (Подвернув брюки и подняв воротник, выходит в проливной дождь.)

Входят Лиза и Майя. Майя забирается с ногами на стул и, стоя на коленях, подперев голову руками, смотрит в сад.

Степан Петрович. Подхихишкин ваш… уехал в Москву… И пес не залаял…

Вспышка молнии освещает сад. Гремит гром. В комнату входит Луша.

Луша. Ишь как громыхнуло! Что же вы окна-то не закроете? (Закрывает окна.) Собралися тучки в одну кучку, вот и ненастье!

Лиза(после большой паузы). Это должно было случиться. И это случилось.

ЗАНАВЕС

Действие второе

Обстановка первого действия. За окнами и дверью на террасу запущенный сад. На стене картина, изображающая девушку в сарафане, с корзиной яблок в руках. В углу — радиоприемник. Рояль в чехле.

Головин в валенках, в берете, меховой безрукавке ходит по комнате. В руках у него раскрытая книга. Входит Луша с охапкой дров.

Головин. Холодно сегодня?

Луша. Морозно. С утра куры хвостами вертели — быть метели! (Начинает растапливать печь.)

Головин открывает форточку и жадно вдыхает морозный воздух.

Вы застудитесь, Илья Петрович! Не ровен час, грудь продует. Лучше оделись бы и прошлись, погуляли бы возле дома… Вторую неделю на свет не выходите.

Головин(закрывает форточку). Ну, а представим себе, Что я застудил грудь, заболел и умер. Представим себе.

Луша(испуганно). Что вы, зачем вам помирать! Поживете еще.

Головин. Я говорю предположительно: представим себе. В ста километрах от Москвы, в стороне от шоссе, умер композитор Головин… Ничего трагичного. «Спи, дорогой формалист! Такого композитора, как ты, мы всегда найдем!»

Луша. Что вы, Илья Петрович!

Головин. Вы, Луша, не пугайтесь. Это я так… фантазирую.

Луша. Зачем уж такое фантазировать?

Головин(подходит к Луше). Вы, Луша, добрый, хороший человек. Вы меня жалеете. По-человечески, просто меня жалеете… А другие так же «по-человечески» просто меня не понимают… Или не хотят понимать… Не знаю… Хорошо, допустим, что вы, Луша, Лукерья Филипповна, меня не понимаете…

Луша. Как вас не понять, Илья Петрович, вы очень даже понятно объясняете.

Головин. Я говорю о музыке, о том, что я писал, ради чего я жил… я допускаю, что вы, Луша, не в силах понять большого, серьезного музыкального произведения. Я допускаю. Но ведь в конце концов ваш внук смог бы оценить и понять меня.

Луша. Какое у него понятие! Ему только соску сейчас понимать.

Головин. Я говорю о будущем. Ну, скажем, лет через тридцать, через пятьдесят, когда он вырастет и будет образованным и культурным человеком. Вот сейчас обо мне пишут, что я в своем творчестве чужд народу… Я, Луша, уверяю вас, что я — советский человек.

Луша. А как же! Мы все советские.

Головин. Почему же про меня говорят, что я далек от мыслей и чувств, которыми живет мой народ? Почему?! Разве мне не дорого мое отечество? Меня называли в числе передовых композиторов современности. Мне подражали… И вдруг всех, кто меня хвалил, всех, кто меня ценил и понимал, всех этих людей, Луша, объявили эстетами, снобами, формалистами… а впрочем, вам это не к чему даже гнать.