Июнь

Они поднялись еще выше — неужели туда, на чердачное оконце? — но оконце, как все таинственные оконца, вело в никуда, только обещало, а за ним ничего не было. Однако выше четвертого этажа была дверь с решеткой, а решетка была на замке, но замок таинственным образом открылся. Ключа у Вали не было, она исхитрилась открыть иго то ли шпилькой, то ли отмычкой — Миша в темноте не разглядел. Что они там прячут — мужчин на время обхода? Водку?

—Давай наверх.

Наверху была еще одна дверь, уже без замка, обитая жестью и запертая накрепко; ее Валя открывать не стала, да и не могла. И здесь, на темной лестнице, между решеткой и дверью, в почти полной сказочной темноте, в запахе штукатурки, она опустилась перед Мишей на колени, расстегнула его брюки и начала делать то, что было слишком даже для сегодняшнего дня.

— Валя, — урезонивал он ее, — ну не надо, Валя, так не надо…

Она путалась в штанинах, он путался в словах, как–то все выходило совершенно не так, как должно быть при прощании, возможно, навеки.

— Ну Валя!

— Тебе что, стыдно? — В темноте странен и даже зловещ был ее тихий блядский смех. — Тебе стыдно так?

— Я не за этим… ну как тебе сказать? Я ухожу, мы, может, не увидимся больше…

— Так я и стараюсь для тебя поэтому, дурак. — Валя села на ступеньку и привалилась к стене. Миша стал застегиваться. — Ну что ты дурак такой, что ты такой телок! Хорошо, ты вот весь такой уходишь. А чего бы ты хотел, что мы должны сделать? Мы песню, может, должны спеть?

Давай хором споем, да, Миш? Дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону!

— Да тише ты.

— А чего тише, тут слушать некому. Ты идиот, Гвирцман, кретин ты.

— Кретин, — согласился он беззлобно. — Но я так не хочу.

— А как ты хочешь? С песнями, да, с песнями? Но тут он и сам уже засмеялся, поднял Валю на ноги и стал целовать в щеки и глаза — в губы как–то не решался, брезговал, что ли, после этого.

И сразу, как только она стала покорно, обмякнув ц иго руках, все позволять, а потом и сама его быстро поцеловала, и он почувствовал, что вот она уже и плачет, — тут же он ощутил силу и готовность и даже сунул ее руку в собственные штаны.

— Ну а как тут? — зашептала она. — Как тут можно? Как ты хочешь?

— А не знаю, — отвечал он беспечно, — мы как–нибудь…

И как–то действительно приладился — повернул ее спиной к себе, она ухватилась руками за решетку, юбку задрала, трусы спустила, быстро переступая ногами, — даже как–то стоптала их вместе с рейтузами, — и он неожиданно легко, словно даже привычно, вошел. Странным образом в голове у него опять вертелись повторяемые машинально чужие плова, и он подивился, насколько они подходят к ситуации: ведь описан в самом деле любовный акт! Вся последовательность: сначала к устам приник, потом грудь, — но главное: во двинул! Он в этом ямбическом ритме и повторял: и угль, пылающий огнем… ха–ха! Водвинул. И это было так отлично, так в этот раз чудесно, что он, казалось, мог длить и длить, пока она не сказала совершенно спокойным голосом: «Кончай скорей, больно, сколько можно».

Это его несколько обидело, но мысль о том, что ей больно, странным образом оказалась приятна, причем с чего бы ей больно? — наверняка притворство, а просто она не получает настоящего удовольствия, не испортив удовольствия ему. Так он и подумал, и с особенной силой несколько раз ударил, чтобы ей было побольней, и услышал стон, явно говоривший не о боли, но об удивлении и удовольствии; по крайней мере он так понял, хотя ей и в самом деле было больно, потому, вероятно, что близились красные дни календаря, ждала со дня на день, но нельзя было отказать мальчику, который из–за нее уходил в армию. Ужасно благородно она себя вела, теперь уж окончательно все искупила. Так она думала, но мысли эти не возбуждали, от них не удавалось даже чуть–чуть обрадоваться.

И все как–то у них выходило по углам, то на ссаном белье, то на грязной лестнице. Сюда курить бегали. Пока он, радуясь своей мужской победительности, колотился об нее сзади, решетка противно брякала, но он, конечно, не слышал, все они глухари. Ей показалось, что он не успел выскочить сразу, как–то нехорошо дернулся в ней, и хотя время было вроде незалетное, а все–таки рисковать было нельзя. И когда он вырвался наконец, она еще некоторое время стояла к нему спиной — тошно ей было, даже в темноте, к нему поворачиваться.

— Ну все, — сказала она ему, — все теперь. Иди теперь, в армию иди.

— Да погоди ты так сразу, — сказал он. — Это еще только завтра.

Он помнил свою ложь, не попался.

— Иди давай, — повторила она, — иди быстро.

— Что, и не поцелуешь? — спросил он уже без давешнего самодовольства, робко и даже просительно, пожалуй. Это уже было лучше.

— Ну, на тебе, — Валя чмокнула его в подбородок.

— Какой ты неотвязчивый, на, вот он, — процитировал Миша.

— Давай, давай. Письмо мне напишешь.

— Адрес–то скажи.

— На депо напиши. Я отсюда, может, съеду. С дурами этими жить–то…

Он представил, к кому она съедет, и почувствовал внезапно прежнюю злобу, но теперь сдержался. Все–таки она его проводила, хоть и вот так; все–таки ему кинули предсмертный подарок.