Июнь

— А я тебя признаю. С Михайловской заставы ты. Полегла застава. — Скорбно поник, на сивом темени — кривой шрам.

Буров скрипнул зубами. Старик сказал:

— Ты не переживай, ты не виноват, что все так… Рука-то болит?

— Болит.

— Лечить нужно. Травами, снадобьем, я в этом ре месле мастак. Но сперва подкормить тебя нужно, высох, совсем скелет.

— С тобой что-нибудь съестное есть?

— Нету с собой. В село схожу, принесу.

— В селе немцы?

— На постое.

— Много?

— Хватает. И везде по селам немцы. Тебе соваться туда нельзя.

— Я и не суюсь. А это верно, что наши сдали Львов?

— Верно, приятель. Да ты не переживай, что ж теперь переживать.

— Отобьем! — сказал Буров. — Наша сила сломит ихнюю!

— Сломит, — сказал старик. — Но как с тобою-то быть?

— Во-первых, никому обо мне не проболтайся, даже старухе своей.

— Я бобыль, — сказал старик, надевая шляпу. — Так и посивел в бобылях. Я старый, ты молодой, а тоже сивый. От горя, от пыли.

— Не проболтайся, — повторил Буров и обессиленно умолк. Передохнув, сказал: — Во-вторых, чистую тряпицу принеси, рану перевязать.

— Что ты меня учишь, приятель? — Старик обнажил в улыбке крепкие, тесно посаженные зубы. — Лечить буду! Отпою горяченьким козьим молочком. А уж после — медку, хлебушка, сальца, да не враз, а помаленьку, постепенно. Не то кишки завернутся.

«Я буду сыт? — подумал Буров и мучительно, врастяжку икнул. Потом подумал об ином: — Я седой? От горя и от пыли?»

А старик неторопко, ласкательно говорил:

— Ты молодой, тебе жить да поживать. Поставлю на ноги. Когда-то наши вернутся, а тебе скитаться по лесам да мытариться.

— Наши вернутся вскорости, — сказал Буров.

— Дай-то бог. С воскресенья бродишь?

— Да, — сказал Буров.

— Двужильный хлопец! Зовут-то как?

— Павел.

— А я дед Юзеф.

Буров то икал, то зевал, и это было неодолимо. Старик выпрямился.

— Ты, Павел, подремли, а я пойду в село. Не уходи только отсюда, чтоб я нашел.

— Не уйду, — сказал Буров и широко, во весь рот зевнул.

Старик поглубже насадил шляпу с пером, сказал:

— Не прощаюсь.

— Хвост за собой не притащи.

— Все учишь старичка?

Дед улыбнулся и пошел — споро и пружинисто. Мокрые ветки за ним сомкнулись, подрагивая, роняя росяные капли. Ровно овчарка отряхивается, брызжет с шерсти каплями. Ховринский Ингус так отряхивался, Буров ходил с Сеней Ховриным в парные наряды. А в последний парный наряд ходил с Сашей Карпухиным. Потерял он карпухинскую могилу, ни разу не набрел на нее, потому что не запомнил как следует; может, и был рядышком, да не приметил. Прости, Саша. Ты мертв, а я буду жить. И воевать.

Буров глядел на кусты и думал, что ему здорово повезло с дедом Юзефом, старикан ему подмогнёт, обходительный такой и сыплет своей тарабарщиной, а вот Буров понимал почти все.

Да, он будет жить! Попьет козьего молока, поест что надо, перевяжет рану. Подлечится. Окрепнет. И тогда берегись, фашисты! Хоть в рукопашной, но непременно раздобудет автомат и боеприпасы; а вооруженный он и есть вооруженный. Постоит за себя.

И он уже вроде не дохляк, покрепче вроде сделался, и встать сможет, и пойти, и выстрелить. Было б из чего. Гранату швырнет — была бы. А когда оклемается по-настоящему, устроит немцам потешную!

Было раннее утро, безоблачное и безветренное. Пересвистывались пичуги, роса радужно переливалась на ветках, листьях, цветах, траве: вспыхнет и погаснет, вспыхнет и погаснет. Лишь в чаше колокольчика, что на гнутом стебле своем высовывался из муравы прямо перед глазами Бурова, роса горела под солнцем, не меняя накала. И Бурова наполнял ровный и пестрый свет. Словно что-то доброе, приветное, надежное озарило его изнутри и оставило в этом озарении.

Икота прекратилась, но зевать зевал. Это нервное, оттого что с дедком переволновался. Еще бы! Просыпаешься, а над тобой человек, потом узнаешь: не враг — друг. Спасибо, старикан.

Зевотой раздирало рот. Хряскали челюсти, клацали зубы. Сам Карпухину выговаривал за такое. Впрочем, нынче служба не та. И он не тот. Вот оклемается — другое дело.

Лучше всего подремать бы. Время быстрее пролетит, дед Юзеф быстрее обернется. И Буров задремал. Очнулся и тотчас подумал: сколь проспал, почему до сих пор нет старика? Ответил на эти вопросы вслух:

— Придет старикан, никуда не денется. Ты не волнуйся, сержант.

— Я не волнуюсь, — сказал Буров.

— А проспал ты самую малость. Еще можешь придавить.

— Советы даешь? — сказал Буров. — Сызнова объявился? А когда мне было тягостно, ты запропал?

— Было, товарищ сержант.

— То-то, было, — добродушно сказал Буров, втайне радуясь, что он опять с двойником.

— Ты придави, придави.

— Пожалуй, — сказал Буров. — Тем паче, что на службе разговаривать не положено.

— Мало ли что не положено, товарищ сержант.

Но Буров уже не отозвался, задремал. Очнувшись, спросил:

— Деда Юзефа нету?

— Да ты ж самую кроху поспал, сержант!

— А-а, — сказал Буров. — Дедок притащит харч. Подрубаем?

— Повеселимся! А покуда — придави.

Буров не ответил, потому что устал. Язык не ворочался. Во рту горькая сухость.