Июнь

Повернувшись во сне, Буров надавил на простреленную кисть и, вскрикнув от пронзившей боли, пробудился. Успокоил себя: боль подутихнет, зато дело не проспал: может быть, сумеет еще и оружием с харчишками разжиться, жить надо, и немцев бить надо.

Опираясь на автомат, встал и шагнул.

Он бродил по приграничью, потеряв счет времени, исхудалый, заросший, с воспаленными белками. Ел что попадется: ягоды, грибы, черемшу, горох, щавель, паданец диких яблонь. Извели рези в животе и рвота, темя раскалывалось, боль простреливала поясницу, колено и правую кисть, и ему казалось: ее без конца простреливают немецкие пули. Кисть распухла, рана гноилась, полыхала жаром, и жар обдавал его всего — с головы до пят. Он прикладывал здоровую руку ко лбу и смекал: температуры не определишь, и рука и лоб горячие.

Спал то ночью, то днем, подложив под бок автомат. Иногда сновидений не было, иногда виделись товарищи по заставе. Бывало: не спит, а в темных кустах мерещатся омерзительные хари, свиноподобные, козлиные, чертячьи. Буров говорил себе: это ты бредишь, не паникуй.

Примерещилась ему и Валя. Будто парит, как орлица, над поляной. Протяни руку и достанешь до ее распростертого крыла; но руки не поднять: пудовая глыба. Примерещился и политрук. Утречком будто вышел из боярышника, перехлестнутый портупеей, в хромовых сапогах гармошкой, строго и по-шмагински картаво спросил: «Сержант, где моя Марина?» Буров прошептал, что погибла на заставе. «А Валя?» — «Валя в Малоярославце». — «Я не о твоей Вале, а о своей, о дочке, которая должна была родиться». Буров прошептал, что и она погибла на заставе. Политрук еще строже спросил: «А ты лично живой?» Буров стал оправдываться, объяснять, что политрук сам же послал его с Карпухиным к пастушьей сторожке, но Завьялов прервал: «Мсти за всех нас» — и ушел в боярышник. Буров хотел позвать его, однако голос отказал. И это был бред наяву.

Он плохо ориентировался на местности, шел то по прямой, продираясь буреломом, то описывал петли, то топтался вокруг дерева. Часто падал. Отлежавшись или подремав, поднимался.

Временами сознание прояснялось, и он втолковывал себе: не паникуй. В минуты такой проясненности он нашел листовку — розоватый клочок, текст в каемочке, украинский язык. Шевеля губами, медленно прочитал. Заторможенно приходило разумение: Богдан продал Украину пошехонцам-москалям, а они перепродали ее жидам, доблестная германская армия принесла украинскому народу освобождение от ига большевизма, уже взят Львов, скоро падет и Киев, смерть коммунистам, комсомольцам, жидам, комиссарам, пограничникам, вылавливайте и уничтожайте их, о скрывающихся сообщайте немецким властям, за это вы будете вознаграждены… Взят Львов? Брешете, паскуды! И Киева вам не видать как своих ушей. Буров сложил листовку вчетверо и порвал на клочки. Паскуды!

Ну, а если это правда? Нет, фашисты и их прихвостни не могут писать правды. Еще будем бить врага на его территории!

Буров тяжело дышал, грудь словно распирало от гнева и ненависти, и они предрекали: он повоюет, он поживет! На миг оплеснуло красками неистовой, первозданной свежести и четкости: зеленые листья и трава, голубое небо, красные и сиреневые маки, бело-желтые ромашки, лиловые колокольчики, розовые мальвы — он уверился, что различает всю их яркость и сочность, даже глаза режет от них, а между тем в действительности ему виделось все смазанным, блеклым, потому что зрение его ослабло.

11

Он проснулся от чьего-то взгляда. Еще во сне почувствовал: на него смотрят, надо пробудиться, и он пробудился, открыл глаза. И сразу увидел: человек.

Буров схватился за автомат.

Человек отпрянул, фальцетом, по-стариковски прочастил:

— Ни, ни, пшиятель! Я звой!

Буров не спускал с него автомата, приподнимался. Человек пугливо отмахивался руками, повторял скороговоркой, что он свой, пусть приятель не стреляет, он хочет пограничнику добра. Говорил он на той смеси украинских, польских, русских, словацких, мадьярских слов, которую и уразуметь мудрено, но понадобится — уразумеешь.

— Свой? Местный? — спросил Буров.

— Свой, свой, местный! Хочу тебе помочь, приятель. Но убери штуку…

«Уберу, — подумал Буров. — Тем более что она не стреляет».

— Присяду? — спросил волыняк.

— Садись.

Тот опустился на корточки. Старик, морщинистый, согбенный, а в движениях легок и спор. Седые вислые усы, седые брови над молодо-зоркими глазами. Суконная шляпа с пером, бесформенная, порыжевшая от времени, продранный на локтях сюртучок, заправленные в чеботы штаны с кожаным задом.

— Ранен? — сказал старик ласково. — Наголодался? Ах ты, бесталанный!

— Меня жалеть не надо, — сказал Буров.

— А я и пожалею и помогу, — сказал старик. — Как не помочь своему человеку? Я на тебя случаем наткнулся. Гляжу: с краю опушки ноги, думал — мертвяк, подошел поближе — живой, дышишь.

— Дышу, — сказал Буров. — Ты из какого села? Чего-то я тебя не припомню.

Старик назвал село, это село Буров знал, но старик был незнаком, да разве всех жителей упомнишь? Волыняк снял шляпу, обмахнулся ею.