Июнь

Он отвез Алю в Гомель в июле тридцать восьмого года. Мать давно просила приехать, отец жаловался скупо, но ясно было, что плоховат. Чехов говорил: пока легкие в порядке, то и все в порядке, — а отец теперь все покашливал, обследоваться не хотел, курил не меньше, приговаривая, что в этаком возрасте уже ничего не начинают и не бросают. Боря взял Алю, предчувствуя, что другого случая познакомить ее с отцом, может, и не представится. Кроме того, была смутная надежда уговорить родителей переехать в Москву.

Он нашел бы возможность их устроить, Гомель был в пятистах километрах от границы и становился местом опасным — о войне с Германией писали романы и ставили спектакли. Сколько бы ни говорили о том, что мы не пустим немцев в глубь территории, случиться могло всякое. Многие вокруг него паниковали и забирали родителей в Москву даже из безопасных мест вроде Брянска. Они приехали свежим, мокрым днем с яркой зеленью и серо-лиловым, клубящимся небом. Принимался и переставал теплый дождь. Их Аптечная называлась теперь в честь Азриэля Жарковского, который никогда тут не жил и вообще жил мало, убитый на двадцать первом году в боях со стрекопытовцами. Аля старательно радовалась, стараясь угодить Боре, и Боря никак не мог ей сказать, что города он, в сущности, не любил, всегда отсюда рвался и никогда тут не был вполне своим. Да, очарование западной России, да, все возможности для игр в индейцев — Борис и теперь был убежден, что война красных с белыми была лишь продолжением войн между краснокожими и бледнолицыми, охвативших в начале века всю подростковую Россию; а все почему? — потому что в восьмидесятые годы Купер и Рид издавались приложениями и были в каждом доме. Но жизнь была скучная, с глупыми переходами города из рук в руки до начала девятнадцатого года, и он уехал при первой возможности. Родителей было жаль, и поначалу, в первые годы, он навещал их часто, потом раз в год, потом раз в три. Отец теперь шутил, что по стопам сына пошел в журналистику — печатал краеведческое в «Гомельской правде», благо многое узнал в бытность свою архитектором. Они с матерью старели красиво, без брюзжания, следили за московскими делами, читали все, что Боря присылал, старались реже напоминать о себе и просили только внуков поскорей.

Отец встретил их на вокзале, обнял Алю, ни о чем не расспрашивал. Дома ждали все чудеса материнской кулинарии — суп с клецками, вкусней которого Боря так и не нашел ничего на свете, фаршированная рыба, яблочный штрудель с корицей, хворост, грушевый взвар, и Аля преувеличенно хвалила все, так что Боре было за нее, пожалуй, неловко — уж очень хотела понравиться. После обеда она легко и естественно принялась помогать матери с посудой, и мать приняла эту помощь; отец удалился в кабинет, поманив Борю пальцем. Боря знал, что сейчас последует политический разговор, но не уклонился: ему нравился кабинет, он с детства любил лежать около книжного шкафа и, пока отец работал, тихо читать, грызя что-нибудь; особенно хорошо под это дело шла сушеная вишня.

Квартира не изменилась, родителей не уплотняли, ничего не отняли — отец был на хорошем счету, не в последнюю очередь потому, что успел понравиться сапожнику Кагановичу, наводившему порядок среди местных коммунистов в январе восемнадцатого года. Отец, в сущности, жил удивительно чистой жизнью. Деньги его интересовали мало, хотя зарабатывал он всегда прилично — нестыдно, как сам выражался; иудаизм, как вообще все врожденное и родовое, не занимал его вовсе. От глупого и лизоблюдского еврейского русопятства, столь распространившегося в десятые годы, он тоже был совершенно свободен. И в кабинете его ничего не было лишнего: благородная простота, чувствовавшаяся во всем, даже в эскизах скамеек на набережной, — они преспокойно перестояли все катаклизмы.

С катаклизмов Боря и начал: не дожидаясь, пока отец начнет расспрашивать о московских делах, полагая, что сын посвящен во все тайны, — прямо спросил: что с переездом? Если хочешь работать, будешь работать, и обещаю тебе, что выхлопочу комнату в хорошем месте. Отец качал головой: всё глупости.

— Поговорим серьезно, — сказал он. — Что с Тухачевским?

— Ты год ждал, чтобы меня об этом спросить?

— В письме об этом нельзя, ты сам понимаешь.

— Тухачевский — предатель, — сказал Боря.

— Ты в это веришь?

— В это, — сказал Боря, — верю абсолютно. Он был отвратительный, тщеславный тип. Знаешь, что будет, если к килограмму повидла прибавить килограмм навоза?

Отец не знал.

— Два килограмма навоза, — сказал Боря. — Вот чего действительно не переношу, так это железо в сахаре. Дружба с артистами, игра на скрипке… У меня коллегу посылали делать с ним беседу, просили комментарий. Он говорит, что более самовлюбленного и напыщенного собеседника у него не было в жизни. И, кстати, я верю, что Тухачевский в молодости двух солдат придирками довел до самоубийства.

— Да? — недоверчиво спросил отец. — Ну хорошо, но если все вы это понимали, почему же тогда…

— Что же мы могли сделать?

— Что угодно. Написать, поставить вопрос.

— Ты знаешь, что я не военспец.