Июнь

Тут надо объяснение. А впрочем, не надо никакого объяснения. Как всякий человек, долго и целеустремленно над чем-нибудь работавший, он давно понимал, что мир не просто так, что мир не сам собой, что мир есть почерк, и почерк указывает на акт творения. Были не только люди и не только верховный творец, вот что важно помнить, — были медиаторы, посредники вроде Лени. У них был свой язык, остатки которого растворены в древнейших языках земли, например в санскрите. Санскрит Крастышевский знал в тех пределах, в каких понадобилось бы объясниться с первым встреченным носителем языка, если бы существовала та вымечтанная Индия, где говорили бы на санскрите. Этот язык был не выдуман, а спущен с небес. Фонемы имели там собственное значение. И Крастышевский задумал обратиться ко всем медиаторам — к Вестникам, как принято было их называть, в час, когда Вестники слышат. А именно в три часа утра. Разговаривать с Вестниками надлежало на высоком, открытом пространстве. Проникнуть на крышу по пожарной лестнице не составляло труда. Крастышевский стоял над городом, прозрачным и спящим. Начинало светать. Воздух был тесен от запахов и вестников. Вестники стремились к запахам. Редко выпадало им обонять над этим городом что-то столь прекрасное, все больше зловонный пот, пот ужаса и вины. Но теперь они торопились насытиться благовониями жасмина, и черемухи, и уже отцветающей сирени, и только готовящейся к цветению липы. Темно-голубой и даже черно-голубой воздух окружал Крастышевского, и он заговорил.

— Ажгуххр! Ахрр! Ахрр!

Это были слова призыва к готовности, к полной боевой готовности; к тому, чтобы уничтожить себя, швырнуть себя в бездну. Это были слова отпора. Это были слова, после которых никто не посмел бы предлагать капитуляцию, просить об отсрочке, надеяться. Это были слова самой черной решимости, от которых должны были проснуться мертвые.

— Ажгун! Гррахр! Шррруггр!

Крастышевский услышал внизу свисток милиционера, и это означало, что надо торопиться.

— Гррастр! Трррубр! Андадавр!

За ним уже лезли. Крастышевский прижался к трубе. Теперь пусть будет что угодно. Они всё поняли, но и другие всё поняли. Он расслышал, как в воздухе что-то — непонятно что, но несомненное что-то — словно сказало ему: да, да, да.

ЭПИЛОГ

Ранним утром в воскресенье Леня с женой и дочкой отправился в лес. Наташа давно просилась в лес, и хотя грибам было еще рано, он не мог отказать. Она никогда не была в настоящем лесу, и ей казалось, что это что-то вроде царства Бабы-яги — Бабы-ягищи, как она говорила. Она вообще любила смешно коверкать слова, и всегда с преувеличением. Картошка была картошища, дворовая черная лайка Багира была Багирулища.

Они приехали на дачу по приглашению начальника Лёниного гаража, старого большевика Косарева: тот снимал дом в Кратове и позвал на выходные Леню с семьей. Рядом со станцией начинался смешанный лес, с тремя тропинками, расходившимися как бы от единого корня; и Леня пошел по правой. Скоро началась вырубка, полная земляники. Дочка Наташа кинулась было ее собирать, но не во что было класть. «Собирай в себя», — посоветовал Леня, и она захихикала. Леня недавно с удивлением узнал, что клубникой называется как раз эта мелкая лесная и полевая ягода, а земляника — то, что растет в садах. Но чего уж переучиваться. Земляника была мелкая, кислая, но чувствовался в ней лесной привкус, которого у садовой ягоды не было. Трава была еще в росе, пахло влажной корой, уже успело нападать мелких желтых березовых листьев, сгоревших на ранней июньской жаре; потом пошли дожди, все смягчилось, а теперь опять надвигалась жара. Но Леня ей радовался, не переносил он только холода.

Что-то было удивительное в нынешнем утре, а может, просто он давно не был на природе. Ему почти не приходилось выезжать за город, все асфальт да асфальт, а тут что-то было в самом деле необычное, словно в подарок ему на эти два дня. Облака были широкие, как бы многоярусные. Они двигались, но тихо, и меняли форму, оплывая и сливаясь. Леня подумал, что их никак нельзя зафиксировать, разве что сфотографировать, а он немного уже фотографировал, потому что жена подарила ему на день рожденья, две недели назад, хоть и купленный с рук, но прекрасный, вкусно пахнущий ФЭД. Только вот зачем фотографировать облака? Леня и свою жизнь не очень дорого ценил, не то что облако. Ни над чем не надо было дрожать, он это знал с детдома. Тогда ничего не убывало, да и что может убыть? Ничто ведь никуда не девается.