Июнь

Дачный поселок имел странно унифицированный вид: двадцать бледно-зеленых домиков, одинаковых, недавно выстроенных, с застекленными верандами и отдельно стоящими то ли кухоньками, то ли домиками для прислуги. Переделкинские дачи, где Боре случалось бывать по службе, отличались куда большим разнообразием. Тут же все дышало казенщиной и строилось, видать, для казенных, а не творческих личностей. Аля уже успела встретить семью на вокзале, куда Борю предусмотрительно не взяла, и провести на новом месте вечер и ночь. Вещи пока не прибыли, задержались в Ленинграде, куда мать с младшим сыном приплыли пароходом; отец приехал еще раньше, но, по Алиным словам, сначала подлечивался в больнице, а потом в санатории. Аля с ним виделась, но Боре ничего не говорила. Это несколько насторожило, но он уже понял, что работа отца была не из публичных. О том, что делают скифы за рубежом и кем курируются здесь, он догадывался, но предпочитал не расспрашивать; ясно было, однако, что Аля тут совершенно ни при чем. Из рассказов об их парижской нищете он уяснил, что они если и выполняли поручения, то разовые: серьезным людям создали бы условия. Есть вещи, которые не подделаешь. Он скорее заподозрил бы себя, чем ее; и себя, кстати сказать, ему было в чем заподозрить.

На шестой даче от угла — или от поселкового магазина, как отсчитывала Аля, — их уже ждали за столом. Смотрины, хмыкал Боря. Аля относилась к этой встрече очень серьезно: «Пойми, я не смогу разрываться. Если ты им не понравишься, что же, мне придется выбрать тебя, потому что — отлепится от родителей и прилепится к мужу. Но это мне будет мучительно, я и так часто ссорилась с ними. Кроме того, ссоры ведь ничего не решают. Ссоришься, а любишь. Но ты увидишь, все будет как надо».

О том вечере у Бори сохранились странные, дробные воспоминания: он почти не помнил, о чем говорили за столом. Больше всех ему понравился младший брат, Георгий, со странной домашней кличкой Шур («Что, он Шура?» — «Нет, он в детстве все шуршал за диваном, там было у него свое царство, нора»). Отец был высок ростом, слишком красив, слишком доброжелателен, больше всех похож на Алю — но невыносимо чем-то придавлен; улыбался искусственно, дрожащей улыбкой, в разговоре цеплялся за что угодно, главным образом за ерунду, только чтобы не высказаться всерьез.

Зашел разговор о журнале, о том, как его ждали за границей, ибо он был единственным источником сведений о здешней жизни; особенно хвалили фотографии, и отец принялся расспрашивать Борю о фототехнике, о том, на каком оборудовании лучше всего делать панорамные снимки. Ведь там, вы знаете, этого совсем нет, там в прессе фотография такого качества, что стыдно в руки взять. Боря выказал полное невежество в этом вопросе: он отвечал за тексты, о фотооформлении следовала говорить с бильдом, как называли они оформителя на западный манер. «Да? — удивился отец. — Странно, мне казалось, вы как редактор должны быть универсалом… Скажите, а весь фотопроцесс, вся проявка, печать — это тоже у вас в редакции, или же вы отдаете в лабораторию?» — «Разумеется, лаборатория у нас, она занимает часть второго этажа». — «А где обучались фотографы, кто их готовит?» Все это он выговаривал искательно, имитируя бурный профессиональный интерес, Боря же ничего толком не мог ответить и все ждал, что Аля осадит отца; но Аля молча пила чай и смотрела в сторону. Мать тоже сильно нервничала, стучала пальцами по столу, отламывала мелкие куски хлеба и бросала в рот, явно не чувствуя вкуса. Боря ловко перевел разговор на Алю: мы не нарадуемся, она идеальный специалист, такого французского я не слыхал ни у одного француза… Аля плохо знает французский, сказала вдруг мать. Она знает газетный французский, Рабле она не смогла бы читать. Но нам и не нужен язык Рабле, возразил Боря и ввернул по случаю: универсализм подозрителен, ami de tous — ami de personne. У вас хороший выговор, равнодушно похвалила мать. Иногда Боря ловил ее странный, подозрительный взгляд, словно говоривший: что вы нашли в моей дочери? Зато Шур смотрел на него с обожанием: он, видимо, скучал по мужскому воспитанию, мужскому общению, отец с его неврозом явно не годился в вожатые. Шур старался всячески продемонстрировать осведомленность, взрослость, грубо осадил мать, когда та робко сказала, что пора бы ему укладываться, — причем осадил по-французски: lassez-moi! В семье наблюдалось неблагополучие по всем фронтам: Аля демонстративно брала сторону отца, отец то и дело вставал из-за стола, выходил в сад, возвращался, все много и жадно курили, разговор крутился вокруг внешних поводов…