Игра в молчанку

И каждый последующий день действительно приносил нам заботы. Казалось, чем больше мы заботились о том, чтобы Элинор было хорошо в родном доме, тем сильнее она отдалялась. Как-то раз, когда тебя не было поблизости, я заговорил с ней о том, что́ я видел, когда ездил в Манчестер. Собственно говоря, у меня был к ней только один вопрос – обращалась ли она к врачам, как я советовал. Элинор ответила, что да, обращалась. Что в университете есть бесплатная служба психологической поддержки, и что там работают квалифицированные специалисты. Не знаю, почему, но тогда этот ответ меня удовлетворил. Наверное потому, что мне самому очень хотелось верить, что проблема решена, что Элинор с ней разобралась, и теперь все в прошлом. Разговаривая с ней, я заметил, но не придал значения тому, как она теребит длинную бахрому диванной подушки, снова и снова накручивая ее на указательный палец, как избегает моего взгляда, как изо всех сил старается говорить убедительно и твердо. Сейчас, после всего, что случилось, я жалею о том, что не расспросил ее подробней, наконец просто не задрал ей рукава, не потребовал неопровержимых доказательств того, что эти слова – не отговорки, не очередная попытка оставить нас в дураках. Но тогда… Я был просто рад, что Элли вернулась домой и проведет с нами больше двенадцати часов. Вот почему на этом разговор и закончился, и я вернулся в гостиную, чтобы продолжать играть свою роль в нашем семейном фарсе: Элинор наверху в своей комнате за закрытой дверью делает вид, что готовится к зачетам, мы внизу делаем вид, что читаем, а на самом деле чутко прислушиваемся к каждому ее шагу.

В тот раз Элинор прожила у нас всего пять дней. На шестой день она неожиданно собралась и уехала, не задержавшись даже, чтобы поужинать с нами. Ее отъезд глубоко тебя ранил. Когда я вернулся с автобусной станции, остывший бефстроганов оказался в мусорном ведре. Ты лежала в постели, и я, не раздеваясь, не сняв даже ботинок, забрался под одеяло рядом с тобой. Ты пошевелилась, положила голову на привычное место чуть ниже моего плеча, прижалась щекой к грубой шерсти моего свитера.

– Что, если она проголодается?

На этот раз я промедлил и не успел усмирить твою дрожащую губу.

Я был почти уверен, что Элинор давно забросила занятия, но почему-то никак не мог высказать свои подозрения вслух даже в разговоре с тобой. Но когда вскоре после своего внезапного отъезда Элинор прислала тебе эсэмэску и сообщила, что намерена взять академический отпуск («чтобы набраться реального жизненного опыта», как она выразилась), мне понадобилась вся моя сила воли, чтобы не позвонить ей и не объяснить в весьма недвусмысленных выражениях, насколько это плохая идея. Впрочем, она, я думаю, все равно бы не взяла трубку.

Новость меня сразила, Мегс. Я говорю это совершенно серьезно и нисколько не преувеличиваю. Дело было даже не в деньгах, не в том, что скажут другие люди. Мне было жаль ее способностей, о которых с таким восторгом писали в своих отзывах школьные учителя («Лучшая в классе!», «Отличная успеваемость!»), жаль ее любознательности, умения задавать вопросы по существу, жаль наших вечеров на заднем дворе, когда мы неспешно и обстоятельно беседовали о том, почему мир устроен именно так, а не иначе. Теперь все это растворилось, исчезло, растаяло, словно и не бывало.

Помню, когда я впервые держал ее на руках, и Элинор крепко сжимала своими крошечными пальчиками мой указательный палец, единственное, что я видел перед собой, это перспективу. Потенциал. Я думал – вот новый человек, который сможет стать кем угодно, сможет заниматься чем захочет. И я мысленно поклялся себе сделать все, что только в моих силах, чтобы это стало возможно. Теперь же… Я даже не знал, можно ли спасти хоть что-то из того, что так нравилось мне в прежней Элинор. Но пока я мучительно размышлял над тем, что еще мы можем для нее сделать, ты уже отправила ей ответное сообщение, в котором заверяла дочь, что мы «поддержим любое твое решение». Узнать мое мнение ты не удосужилась. Нет, Мегс, я не укоряю тебя. Ты всегда умела находить правильные слова лучше меня.

В последующие месяцы мы видели Элинор еще реже, чем раньше. Много раз мы обсуждали, что делать, как быть. Поначалу слова «мы должны вмешаться», произнесенные вполголоса за ужином или когда мы сидели рядышком на диване, укрывшись за «Рейдио таймс» [19], звучали комично, почти смешно. И ты действительно не воспринимала их всерьез. Но потом, когда мы преодолели собственную нерешительность и признали, что это – единственный выход, что нас остановило? Не меньше пяти раз мы были почти готовы принять самые жесткие меры, но наша решимость тотчас испарялась, стоило Элинор позвонить в нашу дверь. И уж тут мы ничего не могли с собой поделать. Нам обоим слишком хотелось обнять ее покрепче, чтобы хотя бы с помощью грубого физического прикосновения убедить себя: да, это наша дочь (несмотря на порванный свитер, на растрепанные волосы и сероватую, нездоровую кожу), и она по-прежнему с нами. Изменившаяся, холодноватая, почти чужая – но с нами.