Игра. Достоевский

Шиллер! Это же гимн Свободе и Радости! Он бредил им, он его пылкими монологами подолгу говорил сам с собой, он вызубрил его наизусть, проверял его героями близких и просто знакомых людей и мечтал иметь друга, как этот пламенный, благородный Дон Карлос или Поза. Он был благодарен благосклонной судьбе, что она так кстати свела его с великим поэтом именно в ту хрупкую пору мальчишеской жизни, когда необходимы сильные, благотворные впечатления, чтобы до боли наполнить и определить ими незрелую душу. И недаром потом, двадцати уже лет, возбуждённый превосходной игрой Лиллы Леве в роли Марии Стюарт, он вступил в состязание с ним, сочинив, неудачную впрочем, драму на тот же сюжет.

И вот здесь обыкновенная улица носила это славное, это великое имя! Да что же это они? На этой же улице обитали немецкие обыватели, на которых Шиллер ополчался непримиримой войной, много ели, как прежде, плодили сытых детей и аккуратнейшим образом прикапливали к пфеннигу пфенниг, чтобы, выполнив свой родительский долг, оставить им после себя капитал. Что им Дон Карлос или Поза?

Он представил, как отвратительно могло бы звучать: проезд Пушкина, трактир Гоголя, бульвар Карамзина.

Или в самом деле пошлость бессмертна?

Сбитый с толку этими никчёмными мыслями, разгневанный, плохо видя перед собой, он, закусив губы, соображал, куда повернуть, чтобы уйти поскорей. Он видел по солнцу, по близким тёмным, влажно багровевшим домам, что центр городка, куда ему надо было идти, находится слева, но оттуда медленно полз лакированный фаэтон, бессмысленно раздражая его ещё больше, словно чёрный пруссак, таракан, и он кинулся торопливо направо, сердито решив, что тотчас вернётся обратно, как только празднично блестевшая на солнце коробка нагонит его.

От этой детской причуды, как только он осмыслил её, ему стало легко и смешно. Настроение тотчас стало спокойным и светлым, как от волшебного взмаха счастливой руки, точно Некрасов и Григорович только что ушли от него и он, в какой уже раз, переживал свой первый, самый громкий триумф. В нём пробудилось детское озорство. Он оглянулся. Э, да эта коробка ни за что не догонит его! Он шагу прибавил, забыв обо всём, что ожидало его, слушая с жадностью дробный, но спокойный и важный цокот подков. Стало как-то беспечно и весело, что вот он никуда не спешит, а просто играет, нарочно не давая себя обогнать.

По его стороне кто-то шёл навстречу ему. Вдаль он видел неважно, а солнце било в глаза, и детали костюма, лицо пешехода сливались в пятно. Он видел отчётливо одно необычное движение трости. Затянутая в жёлтую жувеневскую перчатку рука отбрасывала её в сторону и назад, резко в сторону и плавно назад, мерно и важно, с таким неприступным достоинством, словно шествовал прусский король. По этой размеренной важности он представил себе курчавые длинные бакенбарды, короткий, тонкий, вздёрнутый нос и сжатый, закушенный рот с выпяченной брезгливо нижней губой.

Вот так зрелище! Фёдор Михайлович нетерпеливо и беззастенчиво вглядывался в неторопливо подходившего ближе» прохожего, спеша проверить себя: так ли, так ли всё это представил себе?

Фаэтон поравнялся с ним и стал обгонять, но он не посмотрел на него, уже позабыв, что тотчас хотел повернуть. Он разглядел сначала этот сжатый, закушенный рот, потом длинный, прямой, но действительно несколько вздёрнутый нос, гордо посаженную голову и небольшие злые глаза, презрительно глядевшие мимо. А бакенбарды? Да, бакенбарды, они оказались короткими и седыми.

Поравнявшись, он вдруг тоже вскинул свою круглую голову, сжал плотно рот и выставил так же презрительно нижнюю губу.

Они едва не задели друг друга плечами.

Не оборачиваясь, он тихо, но весело рассмеялся.

Какой персонаж!

Фаэтон остановился тем временем у двухэтажного светлого дома. Из фаэтона, едва коснувшись ступеньки, выпрыгнул молодой человек в лёгком летнем костюме, в низкой соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, с тонкой тростью в узкой руке. По стройной гибкой фигуре и длинным белокурым кудрям это был юноша лет двадцати, из хорошей семьи. Толкнув калитку нетерпеливой рукой, молодой человек поспешно прошёл в небольшой, заросший зеленью двор, но возвратился через минуту с опущенной головой, с разочарованием на задумчивом потемневшем лице, нерешительно потоптался, звонко сказал несколько слов равнодушному кучеру и скользнул в экипаж. Кучер в лакированной низенькой шляпе, с длинным бичом дёрнул вожжи, причмокнул и стал поворачивать лошадей.