Но эта игра заманивала его, забавляла. Рождалась симпатия, рождалось доверие к этому странному, к этому необычному человеку. Он, казалось, вот-вот разгадает его или уже почти разгадал.
Ведь что говорить, слишком много развелось у нас нынче людей, которые словно стыдятся или даже боятся иных своих мнений и убеждений и потому отрекаются от них перед светом, разделяя эти мнения и убеждения втихомолку, втайне от всех. Причины этому разные, самого противоположного свойства. Благородные люди слишком боятся порою за истину, за успех её среди большинства, скомпрометировать её опасаются, высказав как-нибудь невпопад. Но большей частью умалчивают истину своих убеждений из внутреннего иезуитства, из болезненно раздражённого самолюбия, как бы вот от всех не отстать, как бы за глупую откровенность свою не влететь публично в разряд дураков, а что же ещё-то смешней и обидней, чем не быть, не слыть дураком?
И вот ему часто казалось, в те прежние случайные встречи, что у Гончарова вся эта игра, вся эта скрытность и умолчание, по всей вероятности, от несносной амбиции, он так почти и решил и уж с ним никогда тесней не сближался, довольствуясь случайными, часто поспешными, но чрезвычайно интересными встречами, до того умны они были всегда.
Ну а теперь-то он видел, что амбиция, может быть, тоже была, как ей в наше время не быть, но самую чуточку, болезнь века только повеяла, лишь провела два-три неприглядных штришка, но главное-то заключалось в другом, то есть в мнительности пугливой скорей, в осторожной скрытности мудреца.
Он радостно, облегчённо вздохнул и уже не смущался, не сердился и никуда не спешил. Эта игра была поазартней той.
Перед ним была редкая тайна. Разгадать бы её до конца — чего же ещё? К тому же он вечно нуждался в единомышленниках, которые как-то не приставали к нему, он был всё один да один, а тут внезапно почуялась какая-то сладкая сродность, какую упорно и безнадёжно искал, без которой не мог обойтись.
Он с жаром воскликнул:
— Вот и отлично! Я так и знал! Ваше перо... я хочу сказать... ваше перо...
Он сбился от избытка нахлынувших мыслей и чувств. Как-то стало неловко своего неуместного жара, здесь, на скамейке, у входа в рулеточный зал. Он покраснел, что будет понят неверно, даже в самую неприятную сторону, и бросил искоса испытующий взгляд.
По обыкновению, глаза Ивана Александровича были флегматично прикрыты, но палка вдруг перестала чертить по песку, застыв в напряжённой руке, хоть и было слишком трудно понять, опасается ли Иван Александрович неожиданных слов о своём давно замолчавшем пере или трепетно ищет заслуженной похвалы, почти ещё не произнесённой никем.
Впрочем, всё это уже не имело большого значения, ведь он обидеть его не хотел и не мог. Он напал на свою любимую, самую важную тему. Он страдал от других, давно ожидаемых и всё-таки непредвиденных, повернувших как будто совсем не туда перемен, которые всё перевернули, переворошили в стране. Этих горьких страданий, этих тревожных, ими вызванных мыслей и чувств он скрывать не умел, они сами собой вырывались наружу.
Он взволнованно продолжал: