Игра. Достоевский

— Всякое централизованное государство, каким бы либеральным оно ни заявлялось, хотя бы даже носило республиканскую форму, по необходимости угнетатель, эксплуататор народных и рабочих масс в пользу привилегированного класса. Ему необходима армия, чтобы сдерживать эти массы, а существование этой вооружённой силы подталкивает его к войне. Отсюда я вывожу, что международный мир невозможен, пока не будет принят со всеми своими последствиями следующий принцип: всякая нация, слабая или сильная, малочисленная или многочисленная, всякая провинция, всякая община имеет абсолютное право быть свободной, автономной, жить и управляться согласно своим интересам, своим частным потребностям, и в этом праве...

Но уж гремели такие аплодисменты, ревели такие восторги, что разобрать окончание мысли было совершенно нельзя, и Фёдор Михайлович, ошеломлённый, весь сжатый на непривычном ему многолюдстве, несколько даже придавленный этим громом и криком, как-то стремительно и урывками размышлял, что всё это, может быть, даже и справедливо, как отвлечение, как логический силлогизм, как новое правило арифметики, в особенности же как желание жить по собственной воле, но как же при этом не рассчитать последствий этой собственной воли, как не задуматься, готова ли эта собственная-то воля, чтобы жить по ней припеваючи и без всяких хлопот, главное же, даже если собственная воля готова, даже если предвидятся благоприятнейшие последствия, даже и до того, что наступит рай на земле, то всё-таки остаётся ещё далеко не праздный вопрос, каким же образом освободиться от государства, от армии и вдруг перейти к автономии и к свободе, довольно ли для достижения этой, может быть, восхитительной цели провозгласить с трибуны Конгресса, что вот, мол, все право имеют, и точка?

Тут гром и крик поутих, и вновь стал всё более властно пробиваться голос Бакунина:

   — Всеобщий мир будет невозможен, пока существуют нынешние централизованные государства. Мы должны, стало быть, желать их разложения, чтобы на развалинах этих единств, организованных сверху вниз деспотизмом и завоеванием, могли развиться единства свободные, организованные снизу вверх, свободной федерацией общин в провинции, провинций в нацию, наций в Соединённые Штаты Европы!

Да каким же образом разложатся, развалятся нынешние централизованные государства? Сколько же крови прольётся, прежде чем их развалить? Много ли живых членов останется в свободных-то общинах? Многим ли счастливцам приведётся дожить до вашего всеобщего мира?

Бакунин уже возвращался на место, принимая горячие поздравления, пожимая руки, которые со всех сторон тянулись к нему.

Кто-то рядом с удивлением громко говорил по-французски:

   — Этот человек создан для революции. Революция его естественная стихия, но если бы ему довелось перестроить на свой лад какое-нибудь государство, ввести в него форму правления своего образца, на следующий день, если даже не раньше, он бы восстал против собственного своего детища, стал бы во главе своих политических противников и ринулся в бой, чтобы свергнуть самого же себя.

Невольно припомнился рассказ, кажется Герцена, напечатанный где-то, как в сорок восьмом году о Бакунине кто-то сказал, что такому человеку цены нет в дни восстания, но на другой день после победы его надлежит расстрелять.

Что-то невероятное, фантастическое, казалось, творилось вокруг, какое-то алчное самоистребление, истребление друг друга, истребление целых народов, и всё это не от жестокости по натуре, не от дьявольской тяги ко злу, а во имя самого светлого идеала высшей справедливости и добра.

Он был до того оглушён этой мыслью, что уже почти не слушал дальнейшего, да и невозможно было ещё что-то услышать из-за невероятного шума, сквозь который до него доносились разрозненные, но громовые призывы о мире хижинам и о войне дворцам, об уничтожении религии, об уничтожении чего-то ещё, и казалось, что без промедления этими охваченными энтузиазмом людьми может быть уничтожено решительно всё, что ни есть на земле.

Наконец ораторы кончили свои грозные речи. Толпа вскочила и приветствовала всех криками и каким-то уже исполинским громом аплодисментов, от которого трещало в ушах.

Бакунин поднялся и стал тяжело спускаться по лесенке, внизу его тотчас окружили соратники с длинными волосами, с разгорячёнными лицами и двинулись вместе, что-то громко крича.

Фёдор Михайлович тоже поднялся и пытался идти в направлении к выходу, однако толпа несла его, как хотела, и поднесла очень близко к Бакунину, так что он видел его одутловатое лицо с заплывшими, но грозным огнём сверкавшими глазками и слышал его мощный голос, говоривший довольно плохо, но отчётливо по-французски: