Игра. Достоевский

Разумеется, обыкновенная честность благородного человека неукоснительно требовала тут же прямо и объявить, не разводя далее никаких турус на колёсах, что переписка-то перепиской, хоть и крайне нужна, в особенности именно оттого, что от писем оттуда хоть немного запахнет Россией, а что вот, первейшее дело, денег-то нет, так Вы, любезнейший Аполлон Николаевич, в долг помогите хотя червонцем каким, да стыдно-то, стыдно-то как, а тут ещё неприметное что-то словно бы отворилось в одинокой душе, тосковавшей, казалось, уже в последнюю силу, и он, не примечая преувеличений ужаснейших, и о дружбе, и в особенности, конечно, о том, что чьи-нибудь письма способны Россию ему заменить, так и летел, выплакивая душевную скорбь одиночества, главное, свежих сил захотелось ему, захотелось искренности чуть не последней, захотелось чистой любви, омыться бы горькой кровью откровенных признаний и духом воспрянуть, исповеди, исповеди ужасно, позарез, до последней черты захотелось ему, впрочем, впрочем, приостанавливал он свою прыть, пусть уж и не до самых последних глубин, пусть и не доходя до той-то, до последней черты, однако исповеди всё же такой, чтобы раскрылась душа, и даже почерк сделался будто помельче и буквы залепились тесней:

«Вы знаете, как я выехал и с какими причинами. Главных причин две: 1) спасти не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уже повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстраивался — это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. 2-я причина — мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выехал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом Печаткиным — немного меня не захватили. Оно, положим (я говорю не для красы и не для словца), долговое отделение, с одной стороны, было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй «Мёртвый дом», одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился, и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова. Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная. Я поехал, но уезжал я тогда с смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное: один, без материалу, с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень. Я боялся, что Анна Григорьевна соскучится вдвоём со мною. А ведь мы действительно до сих пор только одни вдвоём...»

Тут вдруг взметнулось сомнение, что не поймёт, не поймёт, истолкует превратно, а ему так хотелось, чтобы поняли его так совершенно, как он выразил свою мысль, без кривотолков и домыслов, и он одной сильной, резкой чертой выделил это важнейшее и значительнейшее словцо, ради которого, собственно, написалось всё остальное, то есть что не в Анне Григорьевне, а в полнейшем одиночестве собака зарыта, но и почувствовал тут же, что этой чертой хоть и открывает полнейшую правду, как будто бы говорит под присягой, да правду не совсем ещё полную, не совсем ещё справедливую, стало быть, в известном смысле и вовсе неполную, и вовсе несправедливую, и поспешно ещё в одном направлении уточнил свою мысль:

«На себя же я не надеялся: характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается...»

Перо просыхало, он поспешно его обмакнул, но тем же мгновением в разожжённой голове пронеслось, что и этой оговорки не довольно ещё для полнейшего смысла, что Майков, человек, разумеется, умный, образованный чрезвычайно, к тому же прекраснейший во всех отношениях человек, однако с умом, если можно так выразиться, прямым, как-нибудь может истолковать, будто он в чём-то винит свою молодую жену, ребёнка ещё, тогда как он-то лишь явственно и во всей очевидности намерен был очертить два во всём не схожих лица и тем слегка намекнуть, как мучительно трудно бывает им иногда притираться друг к другу, и он торопливо поставил круглую скобку, подумал, что мало, поставил ещё любимейшее своё нотабене и продолжал: