Игра. Достоевский

Многих в самом деле изломало смутное время, тех в первую очередь, кто жил более внешним, и, когда воротился он с каторги, это после стольких-то, после таких-то бесчисленных лет, эти первыми отвернулись, даже и узнать-то не захотели его, потом только явились, когда, после «Преступления и наказания», имя его загремело, пришли даже те, кто годами у него не бывал, ласковые, почтительные такие, со сладкими голосами, все им восхищались, ура, мол, ура, уверяли, что предвидели его настоящую славу даже и очень, очень давно.

Слава Богу, у него было на это чутьё. Он понимал, что это всё внешнее, глупое, однако же всё забыл и простил, был рад чрезвычайно и даже счастлив на один только миг, а вот довериться им от всего сердца так и не смог, знал, что простил от души, и всё же не смог, понимая, что новое внешнее их разведёт, и это знание отравляло ужасно всю прелесть так внезапно и странно восстановленной дружбы. Может быть, со временем он позабыл бы и это, переломил бы себя, да литературная слава его была мимолётной, и те снова ушли, как пришли, молча покинув его, с ним никого не осталось, с кем плечо бы к плечу, душа бы с душой, с болью бы боль, двое или трое, быть может, да и те без чутья на него.

И вот кто-то из них был ему нужен, необходим, пусть не близкий душой, да лишь бы не совсем и чужой, парой бы слов перекинуться, душу бы свою отвести, от истерики и безумия с кем бы спастись.

Нет, никого, и он со скорбной усмешкой повторял про себя любимые стихи Огарёва:

Я в старой Библии гадал
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.

И даже смеялся угрюмо, что, кажется, наконец нагадал, смерть-то в самом деле близка, едва ли пророка, но голодная смерть.

Навёртывалось одно имя Майкова, но Фёдор Михайлович и тут осаживал понемногу себя, воли себе не давал, соображая математически, что и тут безнадёжно вполне, да и сколько уж раз было так, что в письме напишешь одно, поймут же, читая, совершенно другое, а уж ответят непременно про что-нибудь третье, так к чему и писать? Не проникнешь в тайну сию, стало быть, надлежало оставить и это.

А проклятая биза истошно выла в широкой каминной трубе, свистела в незамазанных окнах, гнала едкую пыль по тесным каменным улицам, вздымала свинцовые воды реки за окном, изгрызая душу ночными кошмарами, беспокойством, тоской, убивая её, не позволяя искать и творить.

Сколько дней ему удастся продержаться ещё?

Надо Майкову было писать и просить, а просить невыносимо само по себе, а тут ещё не ответил тому на письмо, с какими же глазами писать и просить, разве уж окончательно сгорев со стыда.

А возбуждение было уже так велико, что он словно смеялся сквозь слёзы и, схвативши однажды перо, самым искренним тоном начал писать:

«Эвона сколько времени я молчал и не отвечал на дорогое письмо Ваше, дорогой и незабвенный друг, Аполлон Николаевич! Я Вас называю «незабвенным другом» и чувствую в моём сердце, что называю правильно: мы с Вами такие давнишние и такие привычные, что жизнь, разлучавшая и даже разводившая нас иногда, не только не развела, но даже, может быть, и свела нас окончательно. Если Вы пишете, что почувствовали отчасти моё отсутствие, то уж кольми паче я Ваше. Кроме ежедневно подтверждавшегося во мне убеждения в сходстве и стачке наших мыслей и чувств, возьмите ещё в соображение, что я, потеряв Вас, попал ещё, сверх того, на чужую сторону, где нет не только русского лица, русских книг и русских мыслей и забот, но даже приветливого лица нет! Право, я даже не понимаю, как может заграничный русский человек, если только у него есть чувство и смысл, этого не заметить и больно не почувствовать. Может быть, эти лица и приветливы для себя, но нам-то кажется, что для нас нет. Право так! И как можно выживать жизнь за границей? Без родины — страдание, ей-богу! Ехать хоть на полгода, хоть на год — хорошо. Но ехать так, как я, не зная и не ведая, когда ворочусь,— очень дурно и тяжело. От идеи тяжело. А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (я говорю уже об остальной жизни), да и как ещё! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься. Вообще об этом поговорим. Обо многом мне надо с Вами поговорить и попросить Вашего совета и помощи. Вы один у меня, с которым я могу отсюда говорить. NB. Кстати: прочтите это письмо про себя и не рассказывайте обо мне кому не нужно знать. Сами увидите. Ещё слово: почему я так долго Вам не писал? На это я Вам обстоятельно ответить не в силах. Сам сознавал себя слишком неустойчиво и ждал хоть малейшей оседлости, чтоб начать с Вами переписку. Я на Вас, на одного Вас надеюсь. Пишите мне чаще, не оставляйте меня, голубчик! А я Вам теперь буду очень часто и регулярно писать. Заведёмте переписку постоянную, ради Бога! Это мне Россию заменит и сил мне придаст...»