Игра. Достоевский

   — Мухи гибнут тысячами на наших глазах, и мы не жалеем их, привыкнувши думать, что они исчезают так же случайно, как и рождаются. А разве рождение и гибель человека не есть тоже случайность? Разве жизнь наша не на волоске ежечасно и не зависит от пустяков? Зачем же скорбеть о потере тысячи извергов, как будто мир должен перевернуться на своей оси, тогда как эта потеря принесёт нам всеобщее счастье? Разве Бог не всемогущ и не безжалостен, как эта мёртвая и бессознательно-разумная природа, которая матерински хранит роды и виды по своим политико-экономическим расчётам, а с индивидуумами поступает хуже, чем мачеха? Люди в глазах природы то же, что скот в глазах сельского хозяина, она хладнокровно решает: этого зарезать, а этого на племя пустить. Из ста младенцев едва ли один достигает юности, а из десяти мужей едва ли один умрёт стариком. Долговременный мир усиливает народонаселение — и «благое провиденье» насылает моровую язву. Что же всё это? Политико-экономический баланс природы или Провидение? Можно назвать как угодно. Мы окружены гробами, запах тления преследует меня день и ночь. Я понимаю теперь и египетское обожествление смерти, и стоицизм древних, и аскетизм первых времён христианства. Жизнь не стоит труда жить. Желания, страсти, радость и скорбь — лучше бы, если бы не было их. Велик Брама, ему слава и поклонение во веки веков! Он порождает, он и пожирает, всё из него и всё в него, бездна, из которой всё и в которую всё! Леденеет от ужаса бедный человек при виде его. Слава ему: он и бьёт-то нас, не раздумывая о нас, а так только — надо же ему что-нибудь делать. Наши мольбы, нашу благодарность и наши вопли — он слушает их с цигаркой во рту и только поплёвывает на нас, в знак своего внимания к нам. Лучшее, что есть в жизни,— это «пир во время чумы» и террор, ибо в них есть упоение, и самое отчаяние, самая скорбь похожи на оргию, где кровь и обезглавленный труп — не более как орнаменты торжественной залы. По какой же причине человек, рождённый природой, должен быть гуманней её, заметьте к тому же, по отношению к нескольким тысячам заведомых подлецов, а не ко всему человечеству в целом, чем безжалостна и равнодушна она?

Кровь у него стыла в жилах, однако опять же он не мог не признать, что если нет Бога, нет бессмертия души и райского блаженства нет тоже, то всё это так, неопровержимо во веки веков и не может не быть аксиомой для разума, но тут ещё оставалась сияющая светом всепрощения и добра самая личность Христа, с которой всего труднее было бороться, и Белинский с саркастическим смехом отбрасывал всё учение христианства, называя человеколюбие, провозглашённое им, невежественным и ложным, осуждённым современной наукой и экономическими началами, для него же лик Богочеловека оставался пресветлым, Его красота чудесной и чудотворной, Его нравственность непостижимой, он всё-таки продолжал видеть в Христе идеал духовной, идеал человеческой красоты. И он вопрошал:

   — Вы подумали, отрицая Христа, как без Христа всё в мире станет греховно и грязно. И без того все мелочны, растленны, жадны, тщеславны, так вот, устраняя Христа, не устраняете ли вы из человечества идеал красоты и добра? На его место что вы предлагаете равносильного?

   — Положим, тут ещё можно поспорить, но кто вам мешает, не веруя как в Бога в Христа, почитать его как идеал совершенства и нравственной красоты?

   — Не веруя в то же время, что слово плоть бысть, то есть что идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству? Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтобы человечество узнало, что знания, природа духа человеческого могли явиться в таком небесном блеске, в самом деле, во плоти, а не то что в одной только мечте, в идеале, что это и естественно и возможно. Этим и земля оправдана, и жизнь и смерть. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали жесточайшими муками, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти. Другие, видя, какое счастье даёт эта плоть, чуть только человек начнёт ей приобщаться и на самом деле уподобляться её красоте, поражались, дивились и кончали же тем, что сами желали вкусить это счастье и становились христианами и уж радовались мукам, которыми полна жизнь. Тут именно всё дело, что слово в самом деле плоть бысть. В этом вся вера и всё утешение человечества, от которого оно никогда не откажется, а вы-то его именно этого и хотите лишить. Впрочем, сможете и лишить, если только покажете что-нибудь лучше Христа. Покажите-ка!

   — Если хотите, я даже не против Христа, это гуманная личность, но не можете же вы не признать, что человек принадлежит обществу и потому всегда именно тот, каково общество, в котором живёт?

   — Принадлежит, разумеется, принадлежит, да принадлежит-то вовсе не весь! Есть же в сердце человеческом человеколюбие, гуманность, любовь, так вы и не посягайте на это!