Игра. Достоевский

   — Не я, не я посягаю на это, смешной человек, общество посягает, которое у нас на глазах каждый день отрицает гуманность. Что говорить, человеколюбие, гуманность, любовь очень даже прекрасные вещи, и в сердце человеческом они, разумеется, есть, если это не тип вроде того старика, уморившего больного сына на морозе без дров. И моё сердце обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и её представителей. Тяжёлое горе овладевает мной при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника, и довольного собой офицера, и гордого вельможи, хотя знаю, что общество вылепило их такими железными кулаками необходимости, а вовсе не я. Подавши грош солдату, я чуть не плачу, подавши грош нищей, я бегу от неё, как будто худое сделавши дело и как будто не желая слышать шелеста собственных шагов своих. И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях, с идиотским выражением на лице, набирать днём несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке? И люди это видят, и никому до этого нет дела! И кто же тут виноват? Не общественное ли устройство тут виновато? Не собственность ли, для которой все прочие просто ничто, не неравенство ли, для которого все прочие хуже, чем дрянь или собственная скотина? Помню, рядом со мной жил чиновник, довольно достаточный, даже и до того, что нанимал карету, когда жена его ехала в баню. И вот как-то раз я узнал, что он разбил ей зубы и губы, таскал её за волосы по полу и бил только за то, что она не приготовила к кофию сливок, а она родила ему человек шесть детей. Я зубами заскрежетал, выслушав эту историю, и сжечь злодея на малом огне казалось мне слишком лёгкою казнью, и я своё бессилие проклял, что не мог пойти и убить его, как собаку. А сколько таких мужей, таких семейств? И всё отчего? Да всё оттого, что наше общество устроено на неразумных началах и превращает разумного человека в неразумную тварь.

   — Всё это так, даже, возможно, иначе не может и быть, но в сердце место гуманности всегда остаётся, и пусть даже так, всё равно это неправда.

   — Да вот ведь Макар ваш, разве не лучший пример, что тут среда во всём виновата, несправедливость общественного устройства, которое допускает неравенство между людьми и прямо основано на этом неравенстве?

   — Вот-вот, Макар и сам говорит, что, мол, это судьбой так уж определено, и он в этом нисколько не виноват.

   — Да как же такого-то виноватить, бог с вами!

   — А коли не виноват, так пошёл и напился, пошёл и убил?

   — Да тут запьёшь и убьёшь, я же вам об этом толкую.

   — Нет уж, а разве это не в нём, не в душе его самая первая, самая главная причина страданий его? Разве самая бедность горька для него? Да ведь он для себя-то и без шинели готов, без сапог, не заметил бы даже, наверно, ему-то именно для себя ничего и не надо, он по-евангельски, как апостол живёт, вполне самым наималейшим довольствуясь, какой-нибудь сухой ячменной лепёшкой. Это ли гнетёт и принижает его? Нет, гнетёт и принижает его мненье людей о себе. Люди-то — звери ему, это как? Они и молчат же, молчат, так он сам за них говорит в осужденье себе!

   — Я же и говорю: от несправедливости, от неравенства всё.

   — Учение же Христа налагает ответственность за всякий поступок: что бы ни было — не запивай, что бы ни было — не убивай, ибо за преступлением неминуемо следует наказание, каждому по делам его, совесть замучит, совесть заест.

Белинский на это молчал с пугавшей суровостью, не то порицая его своим пронзительным взглядом, не в силах ответить от слабости, не то собираясь с ответом, и он, возбуждённый не меньше своего собеседника, почти крикнул, тоже устремляя пронзительный взгляд:

   — Без этого распалось бы всё! Без этого люди бы пожрали друг друга, точно дикие звери. Будь честен, будь справедлив, прощай ближнему своему, что бы ни окружало тебя, укрепи себя перед дьяволом.

Вскинув голову, Белинский взвизгнул внезапно, как взвизгивал иногда в минуты наивысшего напряжения всех своих нравственных сил, а в больших голубых потемневших глазах так и вспыхнули золотистые искры:

   — Нельзя, слышите вы, нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда человек приведён к злодейству экономически, нелепо и жестоко требовать от человека того, чего уже по законам природы он не может исполнить, если бы даже хотел!

Самой святой верой так и дышало это неправильное выразительное худое лицо, и невозможно было не видеть, что именно от души, именно самым искренним образом Белинский прощал все прегрешения маленьким людям лишь потому, что для них общество подло устроено и что этим подлым устройством своим толкает на преступления, и он почти в растерянности спросил:

   — Честно-то, выходит, не проживёшь?

Белинский выпрямился, хватаясь дрожащей рукой за тощую грудь, клокотавшую ужасными хрипами, мышцы щёк задрожали мучительно, негодующий голос срывался:

   — Вот именно, нельзя же, нельзя!

Он же не уступал, возражая: