Игра. Достоевский

   — Как одолеть эти законы телесности, когда их не победил даже тот, который побеждал природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: «Девица, встань!» — и встала девица, «Лазарь, гряди вон!» — и вышел умерший?..

Как тисками, схватив её под руку, он потащил её за собой, и слова его падали, точно падали камни:

   — Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого, немого и страшного зверя... вернее... в виде какой-то огромной бездушной машины, новейшего, разумеется, образца, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глупо, бесчувственно поглотила, великое и бесценное существо, такое совершенное существо, которое одно стоило всей этой бездушной природы и всех разматематических законов её, всей земли, если хочешь, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого высшего существа! Тёмная, наглая, бессмысленно-вечная сила, которой всё безоговорочно подчинено на земле. Ты понимаешь, всё и все мы, кто бы ни был из нас, чего бы там наивысшего ни желал, к чему бы наилучшему ни стремился! Что же делать, как нам жить в этом железном плену?

Она не проронила ни слова.

Он там временем подвёл её к зданию Ратуши, увидел внезапно преграду перед глазами, каких-то рыцарей с дамами на стене, отпустил её руку и грозно спросил:

   — Да что она, вся наша жизнь, лишённая высшего идеала? Ведь без высшего идеала, без хоть сколько-нибудь определённых желаний лучшего, истинно справедливого никогда и не может быть человеческой жизни. Даже можно положительно утверждать, что не будет совсем ничего, кроме мерзости оскудения, но вот, может быть, ещё главнейший вопрос: да устоит ли этот наш идеал духовно-прекрасного человека против всей этой воинственной мерзости, такой сплошной и сплочённой?

Не успев ответить на эти вопросы, ещё не додумав их до конца, осаждённый тьмою других, теснивших его, выступавших перед ним наугад, он вдруг подумал и заговорил о другом:

   — Разве наш народ таким представляет его? Тут приглядеться бы и прислушаться, ведь в этом-то приглядывании и прислушивании и весь дух наш и вся наша сила. Просмотреть хоть всю сверху донизу нашу литературу, чтобы эта истина встала во всей своей несомненности. Всё, что есть истинно прекрасного в нашей литературе, то взято все из народа, начиная хоть особенно со смиренного, простодушного Белкина, вечного типа, который так пророчески создался у Пушкина. У нас все ведь от Пушкина, но если не упоминать даже Пушкина, гений которого мы и не в силах ещё оценить, припомни хотя бы Обломова или хоть Тургенева, «Дворянское гнездо», разумеется, а не «Дым». Тут всеконечно же не народ, но всё, что в этих типах Гончарова, Тургенева вековечного и прекрасного, всё это именно оттого, что они в них соприкоснулись неприметно с народом, то есть в идеалах своих. Это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они у народа заимствовали его простодушие, широкость ума, незлобие, кротость и чистоту, в противоположность тому, что фальшиво, изломано, заимствовано, наносно, несамобытно. Может быть, и Гольбейн соприкоснулся с народом, но с другой, вернее же, с худшей его стороны? Может быть, отсюда и эта жестокость, и этот обнажённый натурализм? Народ ведь зверски невежественен пока!

Следя за ней пустыми глазами, не замечая, как она любовалась полустёртой росписью старых каменных стен, он ощущал в себе те же необычные силы. Сердце билось крепко и сильно. Слабый румянец проступил сквозь восковую бледность лица. Напряжённо дрожали ноздри короткого носа. Лоб разгладился, только глубокая складка по-прежнему темнела у переносицы. Да, всё сдвинулось с места и порывалось вперёд. Вчерашний сюжет с молодым, но пошлым красавцем, который мечтал о значительном капитале превыше всего, казался глупым и мелким, не по размерам ему, не по размерам его дарованию. Его где-то ждал иной, обширный сюжет. Ему были нужны, ему были непременно необходимы два центральных героя. Один, слабый телом, хилый, больной, воплотил бы в себе высший дух или, лучше сказать, ту духовность, которой только и может быть могуче и славно всё человечество, пускай не сейчас, пускай когда-нибудь впереди, но всё равно могуче и славно, то есть в этом желание, в этом возможность добра, воплощения, так бы можно сказать, а второй, нехитрый умом, едва прикоснувшись к начальным наукам, неразвитый совестью, слабый душой, потерявший опору в себе, непременно физически сильный и крепкий, с самым русским здоровым румянцем, то есть кровь с молоком, с плоским носом, непременно скуластый, не то чтобы зол, но страшно озлоблен, унижен и оскорблён, то есть оскорблён и унижен по-нашему, скверно и гадко, в самую кровь, и пробует и не может сладить с собой, и крушит, и жалеет, и ближе в этом-то смысле с народом, хотя и хранящим твёрдо в душе идеал истинной справедливости и добра, но грубым, преданным разврату материальности и всевозможному мраку, что идёт именно от земли, от природы, от плотского бытия.