Игра. Достоевский

И вот что ещё, в естественном состоянии эта гордость и это презрение положительно исключают друг друга, всякому человеку нормально стремиться на первое место, но тот, кто живёт согласно нравственному закону, чем выше поднимается над другими, тем делается скромней и уважительней относится к своим ближним, таков уж тоже закон, ибо таланты свои отдаёт на их благо, а в таких вот, искажённых, без нравственного закона в душе презрение и гордыня соединяются, соединяются непременно, аморально, противоестественно, нерасторжимо.

И чем горячей, ядовитей самое искреннее самопрезрение, с плевками, даже с публичным иногда покаянием, слыхали и это, тем даже больше такая же искренняя гордость собой, своим превосходством, выраженном в деньгах и чинах, своим умением жить и, уж конечно, умом, потому что если деньги и чин, то какой же в самом деле дурак?

Две ничем не схожих, две враждебных души становятся таким вот именно образом в одной бывшей цельной, бывшей прекрасной душе...

Внизу за открытым окном будто стало шумней. На протянутую наружу ладонь упали холодные капли.

Эти две оскаленные половинки души, и та и другая, беспощадно, исступлённо, безжалостно терзают изо всей силы друг друга, доводя вполне нормального, то есть в отношении медицинском нормального, человека прямо до порога безумия, какой-то уж особенной, грязной и отвратительной подлости, какого-то почти невозможного преступления, и чем жарче грызутся они, оскалив-то зубы, тем невозможней и преступление, тем и грязней и отвратительнее подлость.

Да, это крест — быть униженным, жить в нищете, и сберечь, не отдать на растление здоровую цельность души, и остаться в здравом рассудке, и не перескочить, главное, не перескочить за черту...

Фёдор Михайлович вцепился руками в раму окна. Его тошнило от омерзения к этим павшим, истерзанным, исстрадавшимся теням людей, которых он страстно любил, которым силился страстно помочь, в которых мечтал восстановить человека и рисуя которых, по этой причине, то есть из желания восстановить и возвысить, бывал так холодно и жутко жесток. Именно жалость и сострадание, жестокость и злость в одно и то же время беспрестанно терзали его. Мысли мчались порывисто, перебивая друг друга. Ведь могут же, очень могут восстать на уродство своё, ведь должны же, должны возродиться, силой веры своей вернуть себе человеческий облик, ведь в этом же назначение человека, ни в чём другом, только в этом, но не возрождаются, не восстают, корчатся в муках, страдают, сами презирают себя, ненавидят друг друга до зубовного скрежета, и — не возрождаются, не восстают какая же на это вера нужна?

А ведь не поздно ещё, надо, необходимо надо спасти и спастись, необходимо надо помочь и самим приняться за своё возрождение, но чем же спасёшь и поможешь, с какой стати возьмутся и твёрдым шагом направятся к идеалу истинной справедливости и истинного добра?

Деньги, деньги отравляют весь мир, дух наживы, тлетворный и гнусный, и вот уже отравляют Россию! Безумцы, авантюристы, обнажённая хищная плоть... разворовали, предали, продали всё, что достойно имени человека... разворовали, предали и продали бессмертную душу свою за пошлую сладость сытого превосходства над ближним, оставленным без всего или почти без всего... И вот любуйтесь: бесчестье, гордыня и эгоизм — порой даже при бездне ума и таланта... Все жаждут наперебой быть не хуже, лишь бы не хуже других, хотят ценой чести и правды стать лучше других, но не в подвигах добродетели, не в братском чувстве ко всем, не в бескорыстном, самоотверженном служении людям, а в приобретении, в домогательстве, в праве на большую сытость, и вот становятся хуже зверей... Женятся непременно из выгоды, принимая сумму приданого за степень сердечной любви, в дружбе ищут прямой или тайной корысти, ты, мол, мне, а я, друг, тебе, в долгу не останусь, сочтёмся... Утратили облик Господень, и уже захватило народ!

Дождь хлестал, по стеклу, по рукам, шум внизу нарастал.

Страшно думать об этом. Веру в человека, веру в народ стоит один раз утратить, и потом не найдёшь, не купишь никакими деньгами. Слава Богу, народ наш, хоть и вправду развратом объят, и теперь даже больше, чем когда-либо в прежние времена, фактов тому самых математических тысячи, а никогда ещё в нём безначалия не было, никогда даже самый подлец из народа не говорил, как уже принято говорить в верхнем слое: «Так и надобно делать, как делаю я», нет, вовсе напротив, наш народ всегда верил и воздыхал, что поступает он скверно подчас, что гораздо лучшее есть, чем он нынешний сам, что многие дела его грешные и что высшая справедливость вовсе не в том.

Он взял ещё папиросу, но спички ломались, он никак не мог закурить.