Игра. Достоевский

   — Нам больше не на что жить. Мне стыдно появиться из дома, на меня скоро станут смеяться, и без того уже кельнеры, эти лакеи, нас принимают за дураков.

Что ж кельнеры, это дело лакейское, он видел сам, что со всех сторон беспросветный дурак, и эта дурость тянула его за язык:

   — Я занял у Гончарова, он милый, не отказал, но смотрел на меня глазами такой вяленой рыбы, будто хотел мне сказать, что, мол, мы-де этим не занимаемся, а вы-то?

Должно быть не слыша его, глядя какими-то слепыми глазами, она спрашивала громко, с гневным бессилием:

   — Сколько же можно у мамы просить? Не может же она продать свой дом ради нас?

Испугавшись ещё одного оскорбления, он кинулся к ней, схватил её за плечо:

   — Я умоляю, я умоляю, не надо, не надо у твоей мамы просить! Я пойду работать к Аксакову, к Краевскому[42], обещаю роман, и он, я же знаю его, он непременно вышлет аванс, ну, рублей двести, не меньше!

Она словно увидела его наконец, отстранилась, стряхнула с плеча его молящую руку:

   — Ты должен Каткову, и он ждёт к январю, а это уйма, как ты не переставая твердишь, это уйма работы, как же ты станешь писать для Краевского?

Ну, работы-то он никакой не боялся, если только работа, так, стало быть, все ничего и она прощает, прощает его.

Улыбаясь несмело, словно проверяя её и себя, он заспешил, готовый пообещать и выполнить обещания:

   — Я стану работать круглые сутки, я спать перестану, не выйду на улицу, я за столом околею, увидишь, мы спасёмся с тобой, не сомневайся, спасёмся, я спасался не раз!

Она безнадёжно махнула рукой:

   — В полгода ты не написал ни строки!

Какой верный, но какой жестокий и несправедливый упрёк!

   — А ты посчитала, сколько я написал за один прошлый год?

Но она продолжала своё:

   — Ты каждый день всё говоришь, говоришь, что вот освободишься от статьи о Белинском, что тебе её на три дня, на четыре, на две недели, но написать не можешь даже статьи, только статьи, что же ты до сих пор не околевал за столом?

Как больно она колола его, как больно, и в самое незащищённое место. Он жил, он гордился работой, он весь был в работе своей, каждый день, каждый час, и работа всё, решительно всё была для него, и не было тяжелей оскорбления, если его винили за то, что он не работал, особенно оскорбительно, нестерпимо, когда это бывало действительно так, он не машина, да и выжить идею важней, чем положить на бумагу, эту работу кто же видел, кто же считал, и он весь изменился, вздыбился, голос возвысил, ещё сдерживая обиду и гнев:

   — Да разве я могу писать в такую минуту? Я топчусь у стола, толкаюсь по комнате, я волосы вместо работы рву на себе! Я всё думаю и бешусь, где взять эти проклятые деньги, нужные и мне и тебе! Я жду! Ты спросишь: чего? Да я сам не знаю чего, но я жду! Я чуда, может быть, жду, я не знаю! Но должно же что-то произойти!

Откинув голову, прищурив кошачьи злые глаза, она тоже выкрикивала, но страдальчески и обречённо, жалко было смотреть:

   — Если бы ты работал, если бы ты хоть работал!

Да разве можно писать непрерывно? Это же творчество, не камни бить, не тачать сапоги!

Он задохнулся и едва не бросился на неё с кулаками, но успел в полубеспамятстве напомнить себе, что ей двадцать лет, всего-навсего, ребёнок почти, что она ничего не знает о творчестве, даже из книжек, что она ребёнок совсем не только по возрасту, но и по опыту, по образу мыслей, и сердито крикнул в ответ:

   — Я подёнщиком быть не могу! Только раз, один только раз стоит вступить в эту липкую грязь, и всё погубишь, окончательно всё, и совесть, и талант, и надежду, омерзеет работа, скатишься в пачкуны, вон сколько их, если бы знала ты, посмотри! Этого я не могу, вот что ты пойми, умоляю тебя, раз навсегда, и забудем, забудем, этого я не могу!

В её детском личике билось страдание, в помутневших глазах сверкали гнев и тоска. Вскинув безжизненно руку, она вскрикнула рвущимся голосом:

   — Но ты же не пишешь никак, я вижу, никак!

У него кружилась голова и звенело в ушах. Опасаясь упасть, отойдя от неё и прислонясь спиной к косяку, изнеможённый, бледный, едва держась на неверных ногах, он всё твердил про себя, что ей почти двадцать лет, что его долг ей всё разъяснить, а без этого между ними нет ничего, всё пропало, и почти исступлённо, вдруг потерявшись, шептал: