Игра. Достоевский

   — ...Исхищает бедную девушку из рук гнусной торговки женскою добродетелью, девической красотой. И вот что замечательно: вы нам не говорите, любовь ли заставила этого чиновника почувствовать сострадание, или сострадание родило в нём любовь к этой девушке, только мы видим, что его чувство к ней не просто отеческое и стариковское, не просто чувство одинокого старика, которому нужно кого-нибудь любить, чтобы не возненавидеть жизни и не замереть от её холода, и которому всего естественнее полюбить существо, обязанное ему, одолженное им, существо, к которому он привык и которое привыкло к нему. Нет, в чувстве вашего Макара Алексеевича к его «маточке, ангельчику и херувимчику Вареньке» есть что-то похожее на чувство любовника, на чувство, которое он силится не признавать в себе, но которое у него против воли по временам прорывается наружу и которое он не стал бы скрывать, если б заметил, что она смотрит на него не как на неуместное вовсе. Но бедняк видит, что этого нет, и с героическим самоотвержением остаётся при роли родственника и покровителя. Иногда он разнеживается, особенно а первом письме, насчёт поднятого уголочка оконной занавески, хорошей весенней погоды, птичек небесных и говорит, что «всё в розовом цвете представляется». Получив в ответ намёк на его лета, бедняк впадает в тоску, чувствуя, что его поймали на шалости, и досада его слегка высказывается в уверении, что он вовсе ещё не старик. Эти отношения, это чувство, эта старческая страсть, в которой так чудно слились и доброта сердечная, и любовь, и привычка, всё это развито вами с удивительным искусством, с неподражаемым мастерством.

Он уже предчувствовал по этим словам, что Белинский не совсем так понимал смысл его повести, как этот смысл представлялся ему, когда он задумал её, но, странное дело, слова Белинского так и дышали болью и состраданием к этому тайно влюблённому робкому человеку, что он, слыша их, не только самый смысл, но и этот тёплый тон сострадания, сам глубже и по-новому понимал то, что написал, и диву давался, как же это могло получиться, что тот, не писавший, а только читавший, верно и точно угадывал то, что во время работы он скорее смутно улавливал, чем сознавал, а Белинский всё кашлял, обтирался измятым красным платком и всё говорил:

— Помогая Вареньке, этот Девушкин забирает жалованье вперёд, входит в долги, терпит нужду и, в лютые минуты, как русский человек, ищет забвения в пьянстве. Но как он деликатен по инстинкту! Благодетельствуя, он лишает себя всего, так сказать, обворовывает, грабит себя, до последней крайности обманывает свою Вареньку небывалым у него капиталом в ломбарде, и если проговаривается об истинном своём положении, то по стариковской болтливости и так простодушно! Ему и в голову не приходит, что он приобрёл право своими пожертвованиями требовать вознаграждения любовью за любовь, тогда как по тесноте и узкости его понятий мог бы навязать себя Вареньке в мужья уже по тому естественному и весьма справедливому убеждению, что никто, как он, не может так любить её и всего себя принести ей на жертву, но от неё он не потребовал жертвы: он любил её не для себя, а для неё самой, и жертвовать для неё всем было для него счастьем.

Всё это было так и не совсем так, оставалось в бедном Макаре ещё кое-что, чего Белинский, казалось, замечать не хотел, но он не возражал, он сидел неподвижно и только следил, как у того менялось лицо и расцветали глаза искренним чувством тёплой, сердечной любви к этому маленькому, но нравственно чистому и благородному человеку, каким Белинский увидел его:

   — Чем ограниченней его ум, чем теснее и грубее его понятия, тем, кажется, шире, благороднее и деликатнее его сердце, можно сказать, что у него все умственные способности из головы переместились в сердце. Многие могут подумать, что в лице Девушкина вы хотели изобразить человека, у которого ум и способности придавлены, приплюснуты жизнью, но думать так была бы большая ошибка. Ваша мысль гораздо гуманней и глубже, в лице Макара Алексеевича вы нам показали, как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной человеческой натуре. Конечно, не все бедняки такого рода похожи на Макара Алексеевича в его хороших свойствах, я даже соглашусь с вами, что такие люди редки, но в то же время нельзя не согласиться и с тем, что на таких людей мало, слишком мало обращают внимания, мало их знают, мало занимаются ими. Если богач, проедающий ежедневно сто, двести и больше рублей, бросит нищему четвертной, всё это заметят и, в чаянии получить ещё больше, умиляются его великодушным поступком. Но бедняк, отдающий такому же бедняку, как и он сам, свои последние двадцать копеек медью, как Девушкин отдал Горшкову, такой бедняк не всех тронет и в повести, написанной мастерски, а в действительной жизни в его поступке не захотят увидеть ничего, кроме только смешного. И я вам от всей души говорю: честь вам и слава за то, что ваша муза любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям золочёных палат: «Ведь это тоже люди, ваши братья!»