Игра. Достоевский

   — Это у меня уж так получилось, буквально с языка сорвалось, точно кто потянул. Сам-то он человек увлекающийся и отлично знает об этом, как ему всё не знать. Скажи я ему в другую минуту, что явился новый Шекспир, он ничего, он и сам бы ещё, пожалуй, пару наддал и до самых небес превознёс, с ним такое бывало. Но, верно, только что обжёгся на какой-нибудь сходной глупости, разочаровался, должно быть, обидно и горько, старался в эту минуту быть осторожнее и уверил себя, как не раз уверял, я это знаю, сам говорил, что его научили лета и опыт и он не поддастся уж никаким увлечениям, станет спокойнее и трезвее и уж никак не вляпается в обман, не юноша, мол, и так далее. Верно, так, потому что выслушал меня с такой кроткой улыбкой явного недоверия и очень уж строго съязвил: «Эх вы, молодёжь, молодёжь! Чуть прочтёте что-нибудь, понравится, расшевелит сердчишко, уж сейчас превосходная, пожалуй, и гениальная вещь!» И с выговором, совсем уж сурово, не подступись: «Гоголи-то у вас как грибы растут, да-с!» Что ты скажешь? Я и говорю ему с искренним жаром: «Прежде прочтите, сами потом то же скажете!» Но он в такие минуты бывает уж чересчур ироничен и слишком упрям. Усмехнулся, точно уксусу выпил: «Прочесть? Да смотрите: стоит ли читать? Я теперь очень занят». И опять пошёл вдоль стены, бросив рукопись в кресло. Я иду вслед за ним: «Стоит, уверяю вас, стоит! Вы только начните — не оторвётесь!» Он эдак скосился через плечо и отвечает прямо сатирическим голосом: «Будто и так? Это вы по себе судите. Полно уж вам! Я, слава Богу, не ваших лет, на мякине не проведёшь, для меня нет теперь книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно, хоть для пустого разговора, вот с вами, о том, что Гоголи не грибы, в одну ночь не растут». Я обрадовался, что верно угадал его настроение, начал тут же прощаться и мимоходом так говорю: «Ужо зайду». Он кивнул головой, спокойно переспросил: «Вечером?» Я подтвердил, и он мне словно ни в чём не бывало: «Хорошо, заходите, поболтаем опять». Хотелось расхохотаться в ответ, но я нарочно холодность напустил, ради вас, и ввернул: «И вы мне скажете ваше мнение». Он остановился передо мной, посмотрел исподлобья, как он один умеет смотреть: «Уже? И вы полагаете, что я вот так всё и брошу ради вашей тетрадки и примусь за неё, если вам там пригрезилось бог знает что?» Я не выдержал, знаете, нервы: «Прочтите сегодня, ведь отличная вещь!» Но он отрезал решительно: «Сегодня никак не могу. Начал прекрасную книгу, надобно обязательно кончить, дело есть дело, а у вас все игрушки». Я так и взмолился: «Так когда же прочтёте?» Он мне совершенно лениво, чуть не зевнув: «Да вот... прочту как-нибудь...»

Некрасов замолк, улыбаясь, а он слушал, совсем потерявшись, не веря ушам, хотя предчувствия сбывались прямо-таки у него на глазах, и тут же невольно припомнились бессчётные слухи, сопровождавшие громкое имя Белинского: молва рисовала того бичом всего даровитого и прекрасного, каким-то литературным бандитом, с ножом вместо пера, который, лишь бы потешить свою молодецкую удаль, не давал пощады ни встречным, ни, разумеется, поперечным, и он тут же безусловно поверил этой злобной молве, и к нему вернулись все дневные кошмары. Жалобно глядя, он прохрипел:

   — Зачем же идти?

Перестав улыбаться, Некрасов внимательно его осмотрел, видя, кажется, даже чулки в сапогах, и с застывшим лицом продолжал каким-то странным, насмешливым тоном:

   — Я уже видел, когда выходил, что на него в самом деле нашла такая минута, выждал преспокойненько время, покурил, пообедал да и явился к нему, поджигаемый, естественно, нетерпением. И что бы вы думали? Он не думал решительно ничего, а только ждал, вобрав голову в плечи, что через миг от него не останется ничего.

Некрасов холодно посмотрел на него, потрогал большим пальцем усы и продолжал тем же странным, видимо, всё же насмешливым тоном: