Игра. Достоевский

Слыша эту иронию уже довольно высокого градуса, нисколько не обижаясь, точно сознавая, что все его вопросы смешны, он стеснительно объяснял:

   — Я ведь не знаю... вы только поймите меня... человек я вовсе не светский, не умею как надо войти, поклониться и то не умею, тем более не умею говорить с незнакомым лицом...

Некрасов отмахивался:

   — Как получится, так и войдёте.

Они наконец повернули в ворота, пересекли тесный двор и поднялись один за другим на второй полутёмный этаж.

Некрасов тотчас взялся за ручку звонка, и он ощутил, что сердце его сейчас разорвётся, с первым же дребезгом, там, за дверьми.

Он схватился за грудь и отчаянно попросил:

   — Погодите!

Некрасов отдёрнул руку и в испуге спросил:

   — Что приключилось?

Он бесчувственными губами твердил, испытывая полную невозможность войти:

   — Нет, ей-богу... нет... я решительно сообразил, что не должен идти... ведь мы незнакомы... я не пойду... идите одни...

Некрасов холодно согласился:

   — Как хотите, а мне всё равно. Только Белинский рассердится, человек он раздражительный, желчный, для вас же может быть хуже.

Он опять испугался и растерялся совсем и сам принялся лихорадочно шарить ручку звонка, глядя в упор на неё и не видя, что она с другой стороны, а не там, где он искал. Он съёжился весь, ощущая, как осунулось и побледнело лицо, как глаза исчезли под веками, а голова ушла в плечи,— и до того был занят своими ощущениями, своими переживаниями, что не заметил, как вошёл и куда, а только ждал чего-то из ряда вон выходящего и чувствовал, что именно в эту роковую минуту совершенно определится его писательская судьба, всё будущее его и даже весь смысл его жизни, и видел всё это будущее огромным, блистательным и совершенно разбитым, и всё больше сжимался в комок.

Его провели в кабинет.

Худенький человек в тёмном обношенном байковом сюртучке тотчас поднялся навстречу ему. Он только и успел разглядеть что белокурые жидкие волосы и тёмные голубые глаза, но эти глаза смотрели слишком внимательно, строго, невысокий лоб был важно нахмурен. Нос сидел как-то криво на нездоровом зеленоватом лице. Лицо казалось сдержанным, даже холодным.

Это был совершенно не тот человек, которого он себе в смятении представлял, и он окончательно оробел, а Белинский торжественно произнёс:

   — Так вот вы какой?

Пожал ему, кажется, руку, помолчал и внушительно, раздельно сказал:

   — Поздравляю!

В нём что-то вспыхнуло, озарилось на миг, он должен был что-то ответить, но до того был стеснён и подавлен, что угрюмо молчал, а Белинский, пригласив его сесть, продолжал:

   — Начали вы необычно, должен вам правду сказать.

Он слышал явственно каждое слово и тут же его забывал, но Белинский имел обыкновение каждую свою мысль, иногда самую незначительную, а уж важную так непременно повторять по множеству раз, пока эту мысль не затверживали всё наизусть, и потом он всё, от слова до слова, что сказал ему Белинский в тот день, тоже имел возможность запомнить на целую жизнь, поскольку Белинский каждому новому гостю представлял его приблизительно так:

   — Вот, знакомься, Фёдор Михайлович Достоевский, тот самый, автор «Бедных людей». Я ему так и сказал: поздравляю, начали вы необычно.

И во всех подробностях растолковывал, чем именно необычно такое начало: