Игра. Достоевский

А идеи вспыхивали одна задругой, а за ними уже мелькали отдельные образы, и он вдруг отчётливо различал то крупный нос, то мелкую почтительную походку и вдруг бормотал внезапные фразы, даже проговаривал большие куски диалогов, не имея понятия, зачем и куда они явились к нему и во что, в какой именно текст он мог бы и должен их вставить, но они потрясали его своей выразительностью, своей глубиной, они доставляли ему наслаждение, какого он ещё не испытывал, и он чувствовал себя наконец богачом, видя в те шальные часы, что в нём гнездится столько идей, что на их воплощение целой жизни не хватит ему, но он был готов, совершенно готов, сознавая уже, что источник творчества в нём пробудился, что не иссякнет уже никогда, что ему трудней не выдумать оригинальную идею для повести, а скорей выбрать её среди множества равноценных идей.

Но чаще и ближе других он видел эту искажённую, раздавленную, разбитую немилосердным обществом смятенную душу. Та душа была у хорошего, даже доброго, честного человека, попавшего в с оси своей сорвавшийся мир, где все рвались наверх, побеждая, отталкивая, оскорбляя таких же людей, где царили бесчестье и ложь ради этой желанной победы, и эти бесчестье и ложь, чужие честной душе, унижали, оскорбляли, презирали её и смеялись, глумились над ней, над честью и правдой её. Она ненавидела ложь и бесчестье, она презирала их всей своей чистотой и всей своей добротой, но у них была страшная власть сделать с ней всё, почти всё, что они пожелают, и та душа их невольно боялась, испытывая отвращение, омерзение к ним, она робела, она сторонилась, она искала, где бы можно было утаиться от них, но те, другие, бесстыжие, продавшие за деньги совесть и честь, были, казалось, всесильны, они всюду настигали её, унижая одним своим видом общего признания и торжества, и она тоже невольно искала, кому бы продать свою чистоту и свою доброту, чтобы и выглядеть, и стать всем своим естеством, как они, даже желательно выше, всевластней, сильней, чтобы и её уважали, как уважаемы были другие, чтобы перестали наконец глумиться над ней, такой неустроенной, такой одинокой, видя в ней лишь неудачника и презренную тряпку.

Его изумлял этот тип своей яркостью, своей глубиной, своей поразительной верностью целой эпохе бесчестья и лжи. Ему представлялось по временам, что это он первым открыл этот чудесный, этот отрезвляющий тип, и даже то, что этот многозначительный тип долго ещё не пройдёт, как Гамлет, как Фауст и Дон-Кихот, и на его воплощение не жаль было потратить до капли все свои осмелевшие силы, и хотелось работать, работать дни и недели и месяцы напролёт, не разгибая спины, к чему бы это ни привело, к потерям, к болезням, даже к безумию или к преждевременной смерти, и это желание уверяло его, что вот он писатель, большой, настоящий, что сомневаться в этом нельзя, что он знал об этом давно, и знал непреложно, как давно уверен был в том, что существует земля, и с трепетом ждал, то и дело вынимая часы, как Белинский через час или два решительно уничтожит его.

Он не помнил, спал ли он в те часы и сколько времени длилось всё это. Привёл его в чувство Некрасов, который примчался сам не в себе, фуражка сбита была на затылок, смуглое худое лицо горело пятнистым румянцем, голос дрожал и был заметней обычного глух:

— Белинский зовёт!

Сердце у него оборвалось. Ведь это же был человек, страшный, необыкновенный был человек! Ведь было, после той нашумевшей статьи, после Бородинской-то годовщины, Белинский остался совершенно один, уже, говорят, и не здоровались с ним, но Белинский в себе какую-то силу нашёл, ну, разумеется, исполинскую силу, на такое не станет иной, задумал к новому поворот, и что же тогда? Да, именно, что? А вот то, что все тотчас повалили за ним, когда раскусили, идея Белинского всех победила, даже пошлая рутина лепечет теперь то же самое, не понимая нисколько его, вот какой это был человек, а много ли, часто ли встретишь таких, и как же это он очутится вдруг перед ним? что за дичь? с каким видом? с каким языком? Да просто стушуется перед ним! Непременно!

Он еле слышно спросил:

   — Как «зовёт»? Зачем я ему?

Некрасов, дёрнув фуражку за козырёк, забыв её снять, коротко приказал:

   — Собирайтесь скорей!

Он ощутил, как вспухла его голова, под теменем жгло, перед глазами кружилось, ноги сгибались, он на что-то сел, весь в поту, и отреченно сказал:

   — Я никуда не пойду.

Некрасов глухо прикрикнул, встав перед ним:

   — Надо идти!

Он расслабленным голосом попросил, страшась, что, как только он встанет, голова разлетится на части:

   — Сейчас, погодите... а вы... вот что... расскажите пока...

Некрасов точно спохватился и тотчас сел, расставив ноги в запылённых и под пылью давно не чищенных сапогах, это он почему-то заметил, опершись кулаками в заострившиеся колени.

   — То есть что рассказать? Помилуйте, это всё страшно долго рассказывать, можно и по пути, а то он так ждёт, а вы же не знаете, как он ждёт, он же измается весь, пока мы придём, сгорит в нетерпении, кровью кашлять начнёт.

Этого ещё не хватало, и он стал отпираться с испугом: