Игнач Крест

- Радша, ближний воин молодого князя. Из пруссов он. Он и воин храбрый, и лекарь, говорят, изрядный.

- Ну, это сейчас посмотрим, - недоверчиво буркнула знахарка, разматывая повязку, порозовевшую от просочившейся крови.

Степан Твердиславич отвернулся к слюдяному оконцу, теребя свою вьющуюся бороду и продолжая говорить, не очень заботясь о том, слушает его Дарья или нет. Он рассказывал о судьбе Радши, который прибился к князю Александру, когда рыцари магистра Германа Балка уничтожили почти всех его соплеменников. Теперь он бьется против них с княжеской дружиной.

- Магистр еще услышит о нем, вот поглядишь! - закончил свой рассказ посадник и обернулся. - Она будет жить? - спросил он без всякого перехода и с надеждой посмотрел на Дарью.

- Ран у нее много, но они не глубокие, а та, которая нанесена кинжалом, проходит ниже сердца. Теперь все дело в лечении и в покое. Я буду лечить, а о том, чтобы ей было покойно, позаботься ты, Твердиславич. А теперь не мешай мне. - И, склонившись над Александрой, она обложила рану какими-то высушенными лепестками и листвой и зашептала: - В синем море стоит дуб. Под дубом стоит изба. В той избе сидят три сестры. Большая сестра сидит в короне на золотом стуле. Берет иглу булатную, вдевает нитку шелковую, зашивает рану кровавую у рабы Александры, чтобы не было ни раны, ни крови, ни болезни, ни опухоли, ни ломоты… Будь слово мое крепкое! Аминь!

Так заговаривала она кровь. Степан Твердиславич как завороженный смотрел на освобожденную от пелен сочащуюся кровью рану под самым сердцем. Но вот на глазах ярко-алый цвет крови изменился, она потемнела, начала густеть, ток ее замедлился и совсем остановился, начал образовываться струп, красно-бурый, с рыжеватыми вкраплениями, похожий по цвету на железную руду. «Вот, наверное, почему кровь называют рудой, - подумал он. - Руда - это заговоренная кровь». И тут же одернул себя и, устыдившись посторонних мыслей, огляделся. Но никто не наблюдал за ним. Дарья полушепотом продолжала свои заговоры, склонившись над раненой, положила новые листки на рану. Александра лежала неподвижно. Глаза были закрыты. Длинные ресницы казались особенно темными на бледном, бескровном лице.

Прошло много времени, прежде чем веки ее дрогнули, глаза приоткрылись. Александра узнала Дарью, слабо улыбнулась и прошептала:

- Это ты, мамуша… Где я? Как я сюда попала? Где князь Александр? Мне кажется, что я видела его лик… А Иоганн, Евлампий, Афанасий? Они добрались до Игнатовки, они живы? А кубок где? Иерусалимский?..

Дарья заново перевязывала рану Александры, ласково приговаривая:

- Да, это я, Алекса, придет время, обо всем расскажу. А ныне об одном надо тревожиться - как тебе скорее поправиться. Об этом и думай и моли Господа. Вот и твой отец, Степан Твердиславич, тебе то же самое скажет.

Посадник, в глазах которого мелькнула надежда, смог только в одном успокоить дочь:

- Цел кубок. Привезла его Дарья. Придет время - возвернем его Торжку.

- Хорошо, - покорно прошептала Александра Степановна и под тихое бормотание Дарьи, не то пение, не то причитание, погрузилась в полусон-полузабытье.

Осторожно ступая по скрипучим половицам, Дарья и Степан Твердиславич вышли из горницы.

- Ты бы пригласил князя Александра проведать дочь, как только она поправится, - тихо сказала Дарья Пантелеевна.

- Его сейчас нет в Новгороде: ливонские рыцари пронюхали, что князь отлучился с их рубежей, - сдерживая с трудом свой мощный голос, ответил посадник, - вторглись к нам, пожгли погосты и псковские пригороды. Князь с дружиной поскакал им навстречу. К нему пристал и сын Трефилыча Миша. А самого Игната убили поганые, когда он помогал князю Александру освобождать мою дочь. Его тело осталось лежать под крестом, только вчера его там и похоронили, и имя Игната на кресте выбили. Митрофан и Бирюк с охотниками погибли у Торжка. Где рыцарь Иоганн, Афанасий и Евлампий, мне неведомо.

- Зато я знаю, - откликнулась Дарья и ровно, как о чем-то постороннем, рассказала посаднику обо всем, что произошло в Игнатовке, но когда она дошла до описания последних минут жизни Иоганна фон Штауфенберга, спокойствие ее оставило, она горько зарыдала, прижав руки к груди.

Тут она почувствовала, что на груди у нее лежит что-то твердое. Она вынула сверток, о котором совершенно забыла, и сейчас с удивлением взирала на него сквозь слезы, потом отдала его Степану Твердиславичу.