Йерве из Асседо

И про секс они мне ничего никогда не рассказывали, не разрешали читать “Анжелику”, хоть мне уже было тринадцать, а то и все четырнадцать. Что они думали: что когда я выйду замуж за какого-нибудь ботанического очкарика, вроде Кирилла, тогда впервые узнаю, откуда берутся дети? Матерные слова никогда не употребляли, как будто слова могут причинить вред. Нет, не могут, только молчание может. А они никогда не умели называть вещи своими именами. И что за дебильное имя они мне дали? Зоя. Никого так не зовут, только престарелых училок музыки, родившихся во времена НЭПа. Зоя! Какая мерзость. Трудно, что ли, было назвать меня Машей, Наташей или Таней, как всех нормальных девок? И как мне с таким именем жить в Израиле? Ведь все кому не лень извратят его в “зона”.

Наверное, им самим разонравилось, когда пришлось ежеминутно орать: “Зоя, прекрати! Зоя, перестань! Зоя, не бесись! Зоя, веди себя прилично! Зоя, сиди смирно и не вертись на стуле! Зоя, доешь котлету! Зоя, вылезай из чулана, ужин остынет, а бабушка весь день простояла у плиты! Зоя, выйди из моря, ты перекупаешься, заболеешь и умрешь от насморка! Как тебе не стыдно, Зоя, ты же взрослый человек!” – и они придумали это идиотское бесполое погоняло Комильфо, которое пришпилилось ко мне намертво, как репейник, и всюду меня преследовало, включая Израиль, благодаря Алениным стараниям.

Как будто я, как тот членоголовый ослоконь, не была человеком, которого следует воспринимать всерьез, как будто я была “оно”.

Потом мне показалось, что в темном парке у небьющего фонтана я нахожусь не одна. Я почувствовала присутствие другого человека спиной. Кожей. Костями. Мозгом костей. Мозг костей всегда воспринимает действительность точнее, чем мозг головы. Лучше полагаться на него.

И как будто именно тогда, когда я готова была осознать чужое присутствие, он шагнул вперед, но все еще оставался в тени. Опасности от него не исходило, решил мозг моих костей. Но я теперь не доверяла даже мозгу своих костей. Я больше никому не доверяла. Ну и пусть это будет педофил, насильник или убийца, мне было все равно.

Как же назывался этот парк? Гринфельд? Брумфельд? Блюмфельд. А тот герой из мерзопакостной книжки? Американская литература – самая неромантичная на свете. Самая грязная. Самая настоящая.

Как же его звали, того недоделанного? Высокодуховные подростковые страдания… Что-то такое холодное, скользкое, склизкое…

“Холден Колфилд”, – ответил голос.

Мой собственный внутренний? Или я все это время бормотала вслух, а он услышал?

Да, точно. “Над пропастью во ржи”. Какой дурацкий перевод. Пропасть там была неважна. Важен был ловец. Он ловил детей, которые над этой пропастью играли.

Я снова посмотрела на часы: ноль часов десять минут.

Никому нельзя было больше доверять, даже ему, потому что и он скрыл от меня правду. И тем более нельзя было доверять себе. Он ведь был ненастоящим, он мне примерещился. Откуда он мог знать, где меня искать?

Наверное, это странно, что, несмотря на все сценарии, успевшие пронестись у меня в голове – про кровь, про полицию, про исключение из программы, про то, как меня никогда не найдут и я буду попрошайничать на рынке Махане Иуда и тайком воровать буханки хлеба, попадусь на краже и буду заключена в настоящую тюрьму или сослана на каторгу, а потом все равно сдохну от голодухи и черной депрессии, – этот ни разу не написался. Все что угодно я могла себе представить, кроме него, в городе. Призраки никогда не покидают своих обителей.

Так что я мотнула головой, пытаясь отвязаться от морока, и опять побежала куда глаза глядят. Но глаза никуда толком не глядели. Я неслась никуда по белым камням, пока передо мной из такого же ниоткуда не выросла золотая мельница. Настоящая мельница – закругленная башенка с застывшими лопастями. В этой части Иерусалима я почему-то никогда прежде не бывала, и эта мельница меня сильно озадачила. Откуда она взялась? Неужели и она мне привиделась? Я проморгалась, утерла пот, льющийся со лба. Рядом с мельницей за стеклянной витриной стояла карета. Я увидела свое отражение в витрине – я выглядела как бомж, которого избили коллеги, потому что он заснул на чужой скамейке. Впрочем, такой я и была – человеком без определенного места жительства.

Вниз уводила длинная лестница, по бокам которой пристроились живописные домишки с цветными переплетами окошек, с коваными решетками, деревянными воротами, в цветах и ползучих растенях. Пряничные домики. И все утопало в мягком золоте.

Это было сном, навеянным сказками Андерсена. В таком домике жила Бузинная матушка, Кай, Герда, Бензель, Гретель и ведьмы, прикидывающиеся добрыми старушками. Не сном, лихорадочным бредом. Золото было ненастоящим – просто на белых стенах над лестницей привинчены желтые старинные фонари.

– Это Мишкенот Шаананим – первый район за стенами Старого города. Отсюда Иерусалим вышел наружу. Его основал Монтефиоре. Сэр Моше.

Какой сэр? Какой Моше?

– Какая красота, скажи? Как же давно я здесь не бывал.

Мне было не до красоты.