Йерве из Асседо

Я обернулась. Он стоял чуть поодаль над лестницей, вертел зажигалку как ни в чем не бывало. Как будто и не гнался за мной. Как будто был не человеком, а моей собственной тенью. Выходило, что я отбрасывала довольно большую тень, внушительную.

Я побежала дальше вниз по ступеням. Справа протянулось низкое и длинное одноэтажное здание с тонкими колоннами на террасе и квадратными башенками в два ряда по всей крыше, строгое, но изящное, похожее на изображения Храма. Оно тоже источало сияние. Я невольно задержала взгляд, повернула голову.

– Это Иерусалимский центр музыки.

“Изыди, Носферату!”

Лестница внезапно оборвалась садом, за которым простиралась между двумя холмами долина, расчерченная масличными деревьями, в ночи казавшимися серебряными, и какими-то курганами, а через дорогу на горе гордо и невозмутимо вставали стены Старого города, сделанные из расплавленного золота.

– Гееном.

Я с ним уже познакомилась – видела с мостика у Синематеки. Только в другом ракурсе.

Было темно, было призрачно, было невозможно. Но на ад это вовсе не было похоже. Это походило на место, с которого пророки возносятся на небеса, только каждый своей траекторией, как самолеты со взлетной площадки. Ветер гулял по долине, теплый, сухой и такой знакомый. Достаточно увидеть Геенну Огненную вблизи, чтобы уверовать в правдивость библейских сказаний. Суть не в том, как она выглядела, а в том, что в ней обитало – могучее древнее нечто, у которого тысяча ликов и семьдесят имен.

Внутри что-то мучительно сжалось, а потом отпустило. Тело снова стало моим, и я почувствовала тупую боль в коленях, саднящую – в ладонях и гудящую – в голове. Отметила, что приливы мусорной волны стали реже и слабее. Я была не одна: рядом со мной беззвучно ступали пророки всех трех религий, обутые в кожаные сандалии, вонзали в землю посохи, и плакал царь Давид, перебирая струны кифары:

“Как пали герои!”

Мозг моих костей твердо знал, что не одна я так чувствую, что тень за моей спиной ощущает то же самое и думает о том же, подставив лысую башку древнему библейскому ветру, пахнущему разрухой и воскрешением, концами и началами, камнями и золотом.

Человек всегда больше, чем он сам, чем его семья, чем его племя; он принадлежит не себе и не им, а своей истории. В некоторых местах Иерусалима это осознается особенно ясно. Такая мысль приносит облегчение. Когда двое верят в одну и ту же историю, это превращается в религию. Или в игру. Впрочем, это одно и то же.

Рука легла мне на плечо. Сперва осторожно, как гладят одичавшую псину, а потом увереннее. Она была твердой, как памятник, и одновременно мягкой, как плоть. Я руку не сбросила, но и не шелохнулась.

Никому нельзя было больше доверять, даже ему, потому что и он скрыл от меня правду. И тем более нельзя было доверять себе. Он ведь был ненастоящим, он мне примерещился. В действительности он не мог здесь находиться, потому что никогда не покидал Деревню. Он сюда не вписывался, как Маша, пришедшая в Клуб. Это был не он. Наверное, это был дюк, плод моего воображения. Я больше не понимала разницы.

Да и к тому же, если бы это был в самом деле он, он бы злился, орал и матерился, ругал меня и поносил, вспоминая Фридмана, Фридочку, всех начальников и директоров, управление программы “НОА”, чемоданы, Заславского и полицию, обвиняя меня во всех смертных грехах, в безответственности, эгоизме, инфантилизме, и был бы прав. Но он этого не делал.

– Не может быть. Такого быть не может, – повторила я не знаю сколько раз.

– Отчего же? Все возможно. Все на свете происходит. Все сбывается однажды. Вопрос когда. Главное, чтобы не было поздно. Не поздно, Комильфо?

– Как ты это сделал?

– Ты заповеди не соблюдаешь и всегда занималась идолопоклонничеством. Во всем Иерусалиме есть только две скульптуры: членоголовый конь и львы у фонтана. Конь не в счет. Я тебя ждал. Рано или поздно ты бы туда пришла. Не поздно?

Я не это имела в виду. Хотя и это тоже.

– Как ты вышел?!

– Ногами.

– Это не смешно.

– Я и не смеюсь. Охранник меня не остановил, я не ученик. Я обещал Сёме, что тебя найду, только поэтому он не стал вызывать полицию. Он даже в управление “НОА” не сообщил и директору Деревни, а это смертный грех. Два смертных греха. Лишь за это уволили бы всех. Но Сёма мне доверяет, так уж у нас повелось… Комильфо, не тяни меня за язык.

– Я тебя не тяну.

– Я дико соскучился по этому городу. Смотреть на него издали – совсем не то же самое, что находиться в нем.

Это было правдой.

– Говорящий город. У него свой язык. Слышишь, как он с тобой говорит? Понимаешь?

Я слышала. И понимала. Ветер говорил на помеси арамейского с древним ивритом. Он пел: “Если только можно, Авва, Отче, чашу эту мимо пронеси” и “Вижу поддуваемый ветром кипящий котел и лицо его со стороны севера… От севера откроется бедствие на всех обитателей сей земли”. И еще он причитал: “Эйха яшва бадад” – “Как одиноко сидит город, некогда многолюдный”. И кричал по-арабски: “Алла уак-бар! Ашхаду ан ла илаа ила-лла!” и шептал “Хабиби, хабиби, хабиби… ”.