Йерве из Асседо

Некоторое время я разглядывала бездомный фасад, представляя монашек с белыми полотенцами на головах, с крынками в руках, снующих по выложенному камнем двору, и благородных сироток в серых дерюжных одежках, ангельски поющих на коленях хором гимн Богородице, сложив руки на груди, и пропустила автобус в Гило.

Прождала еще полчаса, а потом оказалось, что автобус, на который я в итоге села, держал путь не в Гило, а в обратную сторону, то есть в религиозный район Ар-Ноф. Это я поняла, когда в автобус все чаще стали заходить бородатые мужчины в шляпах и пиджаках, женщины в париках и кучи детей в одинаковых одеждах и с колготками, а колготок, кроме как религиозные дети, в Израиле никто не носил.

Так произошло потому, что я ждала автобус на противоположной стороне улицы имени короля Георга и вместо того, чтобы ехать на юг, поехала на север. Пришлось менять автобус в третий раз.

Автобус проехал улицу, которая когда-то была дорогой, ведущей в Вифлеем, и улицу, ведущую в город Хеврон, и все эти библейские названия сладко перекатывались на моем языке, тем более что сами улицы выглядели очень живописно и дома на них были старинными, времен британского ига и турецкого, – двухэтажные такие арабские дома из добротного белого камня, с колонками, с портиками и даже с круглыми башенками. И все утопало в зелени, потому что после Пурима наступила весна, розово цвел миндаль, и я отвлеклась и совсем забыла про Натана и про Алену.

Потом мы проезжали непривлекательную промзону с уродливыми приземистыми служебными постройками, мебельными магазинами, складами, сараями и гаражами, пораспиханными без всякой видимости планировки.

Там автобус застрял в пробке. Все машины стояли и бибикали, а водители вылезали головами и руками из окон, орали друг на друга, показывали средний палец, возмущались и божились, что за рулем машины, из-за которой все стоят, однозначно женщина, да к тому же “зона”. Кое-кто даже выскочил из автомобиля и побежал орать на белую “субару”, которая никак не могла припарковаться и поэтому перекрыла узкую улицу. Потом еще кто-то покинул руль, и еще кто-то, и три человека вразнобой, размахивая руками и хватаясь за головы, пытались руководить водительницей, чтобы она крутанула влево, а потом вправо, а потом дала назад. А дальше выяснилось, что за рулем была не женщина, а робкий русский дяденька в очках.

И тогда все стали кричать, что русским дают бесплатные машины и лучше бы не давали, потому что они не умеют водить и отбирают у израильтян рабочие места, а налоги растут, и бензин дорожает, курс доллара так вообще выше крыши, и скоро опять начнется война, и все из-за этих понаехавших. А русский дяденька что-то мямлил, извинялся и казался испуганным. Его потом похлопали по плечу, дали попить много-воды, вытащили из-за руля, сели вместо него за руль и припарковали ему “субару”. Пробка рассосалась, и мы двинулись дальше.

Пока мы двигались дальше, я подумала, что Тенгиз, как всегда, оказался прав, и что полезно иногда покидать Деревню, и что полезно покидать ее в одиночестве. И тут поняла, что уже неизвестно сколько времени не оказывалась в одиночестве. Поглядела на попутчиков в автобусе – и они оказались чужими. Впервые за очень длительный период я была окружена людьми, о которых ничего не знала и которые ничего не знали обо мне. Я опять могла быть Кемугодно и вовсе не обязательно Комильфо.

Одиночество – это не значит находиться в пустыне или на необитаемом острове, это значит быть окруженной людьми, с которыми у тебя нет никаких связей и отношений. Но это не пугает, а совсем наоборот: чужие люди – они все равно люди, а особенно в Израиле. Потому что в Израиле “чужой” это только условность, и между людьми намного больше общего, чем различного, а когда тебе что-то срочно нужно или необходимо позарез, то тут же между тобой и самым чужим человеком налаживается связь.

Но пока связь не наладилась, люди эти могли быть Кем-угодно, так что я принялась придумывать им истории с биографиями.

Я придумала, что грустный солдат с оранжевым беретом на плече, под которым болтался герб с синим треугольником и трехэтажным зданием, возвращается домой после битвы с арабами, где погиб его лучший друг. На пороге дома его встретит возлюбленная с букетом цветов, а он будет рыдать на ее плече.

Старушка, прижимавшая к животу пошарпанный ридикюль времен кайзера Вильгельма, несомненно, прошла Освенцим и выжила, потеряв всю родню в газовых камерах. У нее однозначно была сестра-близнец, которая погибла от опытов доктора Менгеле. Но старушка стойко вынесла все потери, удрала через забор Освенцима и пешком пришла в Иерусалим из Польши, несмотря на то что за ней гнались собаки и нацисты с автоматами кричали ей вслед: “Хальт! Хальт!”