Йерве из Асседо

Собственного единственного сына и наследника доверил он заботам безалаберных халтурщиков. Следовало ему знать, что халявный сыр бывает только в мышеловке, но он все же повелся на сионистские идеалы и на веру в соплеменников. Как можно было быть таким наивным патриотом? Нога его сына никогда больше не ступит на землю израильскую, ни единой копейки не пожертвует он больше ни одной еврейской организации, и не зря, ох не зря процветает антисемитизм, поскольку жиды всегда были и останутся жидами, а мудрые народы Запада всегда это знали и чуяли. Жидовщину, кричал господин Литманович, не истребить из евреев никому и никогда, даже такому человеку, как он, сам господин Литманович, жизнь положивший на улучшение репутации евреев России и окрестностей, но все бессмысленно, бесполезно и коту под хвост. Следовало, следовало ему понимать, что евреи, сбежавшие за границу, трусы и выродки, не способные ни на что толковое в собственной отчизне, да и здесь не способны, что вполне предсказуемо, собственно говоря, если пораскинуть мозгами.

Пусть знает Фридман: то, как обращались здесь с его отпрыском, как превратили жизнерадостного и яркого юношу в запуганное и несчастное существо, которое не нашло никакого иного выхода, кроме как пить горькую, дойдет до высших инстанций. Пусть Фридман не сомневается: завтра же до самого всесильного Иакова Вольфсона дойдет, основателя и главнейшего директора программы “НОА”, которому нанесет он, господин Литманович, личный визит и разнесет всю дирекцию в пух и прах, камня на камне не оставит, пока не восстановит справедливость.

А потом, гори оно все огнем и синим пламенем, пойдет он, господин Литманович, сегодня же вместе с сыном своим Артемом в первую попавшуюся православную церковь, да хоть в ту, что на Русском подворье, и обратится, мать вашу всех, в христианство. И так давно пора.

На каком-то этапе Семен Соломонович перестал отвечать. Молча слушал и покорно кивал. Я сама видела, потому что когда Берта ворвалась в общежитие и рассказала, что происходит, все тут же высыпали наружу, и я тоже высыпала. Подоспела к финальным репликам.

Фридман был белым как штукатурка, а папа Арта обращался к нему на “ты”, и дело было вовсе не в израильской нелюбви к официозу и формалиозу. То было совсем другое “ты”.

– Весело вам живется, пионеры-сионисты? – посмотрел на нас господин Литманович, когда выкачал из Фридмана все оставшиеся права, и погрозил нам кулаком. – Не пороли вас достаточно в детстве ваши папки и мамки, совсем страх потеряли. Угостить бы вас ремнем, знали бы, как своего товарища шестерить.

– Прошу вас, не разговаривайте неподобающим образом с детьми, – пришел в себя Фридман, – это неуместно.

– Да посмотри ты на них! – снова заорал папа Арта. – Какие они дети? На них целину поднимать можно. Жиреют тут на твоих харчах. Их бы на малолетку заслать, научились бы уму-разуму, вместо того чтобы в твоем санатории прохлаждаться. Но и Артемка тоже хорош – не умеет за себя постоять и пить не умеет. Дохляк он, баба. Не вырастил я из него мужика – значит, сам виноват. Ну, ничего, ничего, все поправимо.

Мне неизвестно, удалось ли господину Литмановичу разнести дирекцию программы “НОА” в пух и прах и обратиться в христианство в тот же день, но Арт больше в Деревне никогда не появлялся. Папаша его закидал все сыновние пожитки в чемоданы и отправился восвояси, хлопнув дверью черного джипа.

Мы глядели ему вслед со смешанными чувствами, но почему-то ни злорадства, ни облегчения среди них не было. Даже Аннабелла выглядела немного расстроенной, хотя я уверена, что и она, как и все мы, сожалела не столько о человеке Артеме Литмановиче, по которому страдала когда-то до потери пульса, ума и разума, сколько об утерянном звене цепочки, которая никогда больше не будет цельной и в которой отныне и навеки образуется кусочек пустоты.

Поскольку я была уверена, что к этой новообразующейся пустоте я тоже руку приложила, мне было не по себе. Хотелось попросить у Артема прощения за то, что я унизила его и испортила его репутацию и положение в обществе, написав у него на лбу “зона”, но знала, что этому не суждено случиться. Я лишь вцепилась покрепче в руку Натана и пыталась вообразить, как будет выглядеть наша группа без Арта, а сердце щемило. Ведь когда исчезает человек, которого ненавидишь, ты лишаешься чего-то жизненно важного. Впрочем, я давно уже не ненавидела Арта, я скорее его жалела.

Один из членов группы нас покинул, не попрощавшись, а вместе с ним покинула нас и уверенность в нашей неприкосновенности и сохранности. Получалось, что каждый из нас мог вот так вот взять и исчезнуть, по велению высших сил или собственной дурости. В нашей иллюзорной групповой броне появилась брешь.

Я поняла, между прочим, что все чаще и чаще мыслю в личном местоимении первого лица множественного числа. Меня самой становилось все меньше. “Нас” становилось все больше.

Но истинная катастрофичность последствий этого происшествия открылась лишь пару дней спустя.