Йерве из Асседо

Мы долго шли по пыльным тропинкам; держась за заботливо вбитые в камни железяки, лазали по довольно опасным горам, под которыми разверзались пропасти; набрели на маленький водопад с окультуренным водоемом, в котором опять искупались; на привале сели на муравейник и повскакивали с криками; повстречали одного скорпиона, поорали и по этому поводу; по приказу Фридочки подобрали мусор, оставленный не нами, а какими-то свиньями; под раскидистым фиговым деревом попили многоводы и пошли дальше.

Все это, вероятно, было очень красиво и душеспасительно, и, разумеется, то, что рассказывал экскурсовод про историю, геологию, географию, флору и фауну этой пустыни, было очень познавательно, и никаких сомнений нет и в том, что, окажись я в этой пустыне месяцем раньше, я бы не только все запомнила в деталях, но и разукрасила бы детали желтыми песчаными дюнами, которых в Негеве отродясь не водилось, сарацинами с кривыми саблями наголо, с островерхими шлемами, верхом на неутомимых, степенно покачивающихся верблюдах, гаремами падишахов, красавицей в парандже и шароварах, заснувшей в тени под пальмой, медлительными караванами, раскинувшимися вдали цветными шатрами, миражами и оазисами, но ничего такого не произошло, потому что мое воображение само превратилось в высохшую пустыню.

А все потому, что ничто не привлекало моего внимания, кроме спин Алены и Натана, маячивших впереди, а спины их подразумевали нарушение всех возможных заповедей о цниюте. Мой взгляд был прикован к этим спинам и жадно ловил каждое их движение, и ничего с этим поделать было невозможно, как ни старалась я отвлечься на вечереющий ветер и на стремительно падающее вниз солнце, вдруг окрасившее бесцветные горы во все цвета востока.

А вместе с солнцем холода упали на пустыню, и я поняла, куда мы шли. Шли мы к настоящему бедуинскому шатру, раскинувшемуся посреди бескрайнего безлюдья. Но и настоящий бедуинский шатер совсем не воодушевил меня, как не пробудили мое иссякшее воображение медные подносы, плов, который мы ели руками, горячие хлебные лепешки, прямо из железной печи, мятный запах чая, лившегося из изогнутого носа чугунного кувшина, и все такое прочее, экзотическое и жутко ориентальное, включая самих хозяев шатра, которые ради нас напялили костюмы с шароварами, черными платками, узконосыми тапочками и вообще очень походили на персонажей из “Дюны”.

– Что с тобой такое? – спросила заботливая Милена и налила мне вместо чая кофе. – Ты устала от ходьбы?

Я дернула одним плечом, на израильский манер. Этот жест отпрыски Фридочки всегда демонстрировали, когда капризничали, и он оказался очень прилипчивым и таким естественным, как если бы я с детства его использовала. То же самое можно было сказать и о собранных в щепотку пальцах, означающих в Израиле “погоди”, и уже трудно было представить, как я жила без этого жеста целых пятнадцать лет.

– Выпей кофе, – улыбнулась Милена. – Бедуины его хорошо готовят, не то что…

Она осеклась, но ясно было, что она хотела сказать. К Милене я никогда особенных чувств не питала, мне только все время хотелось ее защитить от наглых, буйных и неуправляемых нас. Наверное, Тенгизу тоже.

А потом опять что-то рассказывали, пели, валялись, бегали в вонючий биотуалет, а на самом деле – покурить, Миша шепотом интересовался, не взял ли кто-нибудь с собой бухло, но бухло почему-то никто с собой не взял, а сам Миша настолько привык слушаться более харизматичных одноклассников, что собственную инициативу не проявил. Повздыхали по этому поводу, но утешились армейскими байками, которые принялся рассказывать экскурсовод. Байки были про периодическую службу запаса, которую он, как и все дееспособные израильские мужчины, нес на северной базе под Ливаном, где был ответственным за чудо-радар, распознающий летающие предметы чуть ли не с термосферы или других каких-то заоблачных высей.

Алена с Натаном так и просидели рядом весь ужин. Интимно пихались локтями и толкались ногами, и все это закончилось тем, что она положила голову ему на плечо. Так что мне пришлось, подобно Натану, внутри себя с душераздирающим, откуда ни возьмись появившимся терзанием произнести: “Это любовь”.

Я была в ужасе и в тоске. И от внезапности терзания, и от внезапности прозрения, и я вспомнила их поцелуй в игре на желание, их совместное наказание в библиотеке, во время которого они занимались неизвестно чем, и Митю Караулова я вспомнила, и его бульдога, а потом посмотрела на Милену и поняла, что на всех наших собраниях она и впрямь тайком поглядывала на Тенгиза, и увидела в ее глазах отражение той же самой тоски. А может быть, мне померещилось.

Но все это привело к тому, что когда началась игра в “Мафию”, прежде мне незнакомая, но невероятно увлекательная, я увлеклась ей разве что слегка.