Идущие

— Не то животное кот, чтобы его любить. Гордое слишком. Половики дерёт, обувь метит… Поэтому так — шесть, а не три. Шесть котов. На рукавицы, шапку и воротник. Чего побледнел-то, шучу! Лучше овчины всё равно ничего нет, так что будут Белой сапожки с овечьей шерстью. Куплю шерсть на ярмарке. Хорошие сапоги сошью, не завоняются… «Секрет», ха! Догадался я, что там у неё за секрет…

— Нет, Василь… Это не совсем то… вернее, совсем не то. Прочитай, пожалуйста!

Мрачнеет — словно в доме сгущается туча.

— Значит, отказ.

— Нет, понимаешь, это…

— Не успокаивай, не успокаивай, парень. Я человек крепкий, с судьбой умею мириться… Но она-то! Одиннадцать зим за нос водила, всё обещала, обещала… Бесстыдница!

— Василь, погоди. Ты не понял…

— Всё я понял. Иди. И передай этой бессердечной: обидела она меня. Ох, сильно обидела… Никакой ей больше бесплатной починки, раз она так! Где моя бутылочка-то… Не отметить, так горе залить. А тебе не дам — знаю я твоего папашу, чай, и ты такой же…

Неудачный день. Всё чаще они мне такие выпадают, бугристые и скомканные. Туда сунешься, об этом спросишь, это сделаешь, то — всё не так, всё криво и плохо. Ладно ещё, никто не рассерчал и не надрал уши.

Топчу пыль и песок, теребя спрятанное в кармане послание. Нетронутое, неразгаданное, непрочтённое. Тайна тайной. Пахнет оно странно: вроде бы чернила, но какие-то не наши. Жжёт запах мой нос, будто бы ядовит. Незнакомо и настораживающе. Что ж. Остается только Лада. Кажется мне, лучше бы ей эту бумажку не носить, но нечего делать, надо разобраться…

Разжал бы пальцы и отдал все тайны ветру. А потом пошёл бы домой — с совестью грязной, как вывалянной в канаве. Нет, так не могу. Кто-то ведь что-то мне доверил. Именно мне, а я…

— Ага!

Это И’нат-пастух. А я, задумавшись, снова ничего не услышал и не учуял.

Отпрыгиваю в сторону, но воздух уже разрубает протяжный мерзкий свист. Мгновение — и вокруг правой ноги обвивается кнут-язык, жалит и роняет на землю. Нечестно!

Я возмущенно ору, что ничего не сделал и ни в чем не виноват, извиваюсь, как уж, злюсь и плююсь. И’нат стоит надо мной и довольно ухает. Это у него смех такой, как у совы. Неприятный.

— Будешь знать, как воровать молоко, змеёныш… будешь знать, равково племя, рожа бесстыжая, собачьи кости, — приговаривает и охаживает меня кнутом. Явно вполсилы, но такое ощущение, будто ноги мне жгут калёным прутом. — Так тебе, так!

— Но я не воровал!

— …и подружайке твоей передай: поймаю — взгрею так, что сидеть не сможет, не посмотрю, что девочка!

Очень, очень неудачный день! Бедные, бедные ноги…

Я понимаю, что выронил записку, когда её острый угол впивается мне в щёку. Предпринимаю запоздалую попытку спрятать, но это сразу пресекается ехидным смешком пастуха:

— Что там у тебя такое, а?

— Моё! — тянусь, но поздно: бумага уже в грубых лапищах И’ната.

— Никак, любовное послание. Молокосос ещё, недомерок, а с девкой своей любови крутишь… не обрюхать раньше времени, а то знаем таких. О. Ого!

И«нат замирает. Я тоже. Я забыл, что и он чтец. Но сейчас я этому не рад. Я огорчён. Пастух — последний человек в деревне, к кому бы я пошёл за помощью, и уж точно никогда бы он мне не помог, даже по собственному почину.

— Да, паря…

— Что?

Пастух думает. Прямо чувствую, как, потрескивая, снуют мысли в его нечёсаной голове.

— Что-что, ничто. Послание-то твоё… не от девки, так?

— Так, — что уж теперь, надо говорить, как есть. — И я не знаю, от кого. Искал чтеца.

— Искал — вот, нашел. Да меня тебе, получается, сам Разрубивший послал, паря. Чудеса!

И снова ухает, противно. Но быстро прекращает. Наверное, меряет меня сейчас взглядом, решая, сказать или не сказать. Взгляд иных людей ощутим, как жар или холод.

— Хочешь, чтобы я прочитал?

— Да.

— А я бы на твоём месте подумал. Хорошенько так…

В записке — что-то дурное. Я подозревал.

— Очень прошу. Пожалуйста.

Ой, как же жалко звучит… Потом, чуть попозже, мне без сомнения станет противно и стыдно, а сейчас я могу просто ждать. Страх зарождается в груди, как комок лихорадки.

— Ишь, вежливый какой… «пожалуйста»… На здоровье, что. Не болей!

Кнутовищем он выцарапывает на земле буквы послания. Скрип, шварк, грр. Прямо у меня над ухом. Земля стонет и путается в моих волосах. Я не могу пошевелиться.

— Не знаю, зачем я это делаю, парень. Не знаю, для чего. Но я ничего не видел, не слышал и не читал, понятно? И тебя я не видел. И ты меня тоже не видел. Так?

Не удержался и съязвил. Но я молчу. Вскинусь в ответ — сотрёт все буквы, с него станется.

— Только вот. Кто бы это тебе ни оставил — никакой он не тот, кем подписался. Ясно? Тёмное дело. Злое…

Бурчит в бороду. Почему-то мне кажется, что он озадачен. Прочел не просто нехорошее, странное. Клочок бумаги суётся мне в кулак.

— Сохрани. Можешь переспросить, конечно, у кого другого, но я тебя не обманул. Эх, паря…

Ноги болят, читать мне уже не хочется, а хочется обратно в утро, где я бы ни за что не полез ни на какую яблоню. Бегал бы босиком — полезно для здоровья.

Уже уходя, И’нат останавливается.

— И выкинь, наконец, свои ботинки. От них воняет, как от нужника.

— А то не знаю.