Идущие

Курт закрывает дневник и укладывается. Долго возится, пытаясь поудобнее устроить свои длинные ноги, зевает и что-то бормочет, уже задремывая. Капитан полирует винтовку. Как обычно, он вызвался быть дежурным и, как обычно, никого не спросил.

— Капитан, — тихо зовёт его Четвёртая. — Мир затихает. Слушает нас. Этот город, он не мёртвый…

— Мёртвый или нет, он, мне кажется, нам не опасен.

— Он что-то ждёт. Здесь скоро что-то случится.

— Интуиция?

— Запахи. Что-то горелое.

— Ложись-ка спать.

— Не хочу.

Лучик видит во сне золотые поля своей родины. И пламя, их сжирающее. Пламя звалось человеческими именами, стреляло из дышащих паром орудий и бранилось на грубом чужестранном языке — в ту эпоху, когда чужие языки действительно были чужими и непонятными. Её оно тоже обожгло. И себя самое, как ни странно. Рука рядом лежащего нашаривает её ладонь во сне и бессознательно сжимает. Это просто тепло, не огонь, не ожог. Это — хорошо, и потому она спокойна.

— Дети, — шепчет Четвёртая. Сама практически одного с ними возраста, она глядит на спящих усталыми глазами. — Друзья. Завидую. У вас всё просто.

Капитан делает вид, что не слышал.

Он мог бы сказать, что ни у кого из тех, кто бы единожды выдернут, никогда больше не будет «просто». Старое никуда не девается, даже если его позабыть, попытаться отвергнуть, уверить себя, что не помнишь, и утверждать это перед другими. Что есть болезнь излечимая — одиночество извлечённого, а есть нет: извлечённых же ложь. И этим страдает каждый Идущий, даже если он и правда сначала не помнит, что было с ним до выдёргивания. Потому что память всегда возвращается. Позже или раньше, но ко всем без исключения, и делает неприятно, даже больно. Каждый дар берёт за себя плату.

Четвёртая наконец соскальзывает со стены и пристраивается под боком. Спать ей не хочется, поэтому она берёт на себя задачу следить за костром.

— Был бы зефир, пожарили, — делится она своими предпочтениями в рейдово-походной еде. Капитан знает, кто когда-то приучил её есть жареный над костром зефир. А она сама — нет.

— Предпочитаю картофель, печёный в золе. Вкусная штука.

— Картошка и зефир. Прекрасное сочетание. Кэп, я впишу их в следующий паёк. Мешок того, мешок этого. Кто потащит?

— Курт. Только не стоит его радовать заранее. Пусть это будет сюрпризом.

— Добряк… А что за книгу ты ему дал?

— Твою любимую. Помнишь, ты ещё читала её в больничном дворе, когда мы впервые встретились…

— Про Оазис, что ли? Помню. Ты её брал с собой?

— Здесь нашёл. Да-да, я сам в удивлении…

— Откуда в этом мире книга нашего?

— Не нашего — другого. Но в наш мир я предполагаю, кто её приволок, а вот сюда… Здесь всё-таки кто-то был до нас.

— И не оставил маячков, и не занёс мир в реестр.

— Вроде того. Странное дело.

— Всё интереснее и интереснее. Неправильная дверь, знакомые книжки. Что дальше — найдём здесь знакомых людей?

— Поживём — увидим. Там у тебя ещё остались мюсли? Можно мне штучку…

— Можно. Держи. Чего ты опять улыбаешься?

— Пир на руинах мира. Со вкусом фруктов и йогурта. Сейчас мне здесь почти нравится. Сейчас, когда темно и не видно. Знаешь, я тут подумал: слепым несложно любить жизнь. Запахи и звуки куда как более милосердны, чем то, что мы видим. Грязь, пустота, разруха, серость…

— Ой ли.

— Предположение. Я не настаиваю. И, в общем-то, проверять не хочу. Мне мои глаза, хоть и показывают иногда неприятное, дороги. Вот если бы сразу родился незрячим — тогда ладно.

II. День второй

1. Серый

Каменный город стремится ввысь своими портиками и колоннами. Он зарос лесом, безмолвием и травой. В подземных переходах плещется вода, подёрнутая ряской, и голосят лягушки. Дикие коты наблюдают друг за другом с крыш. Из пустой школы выходят люди. Они выглядят чужими и потерянными.

У меня украли ботинки.